Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

Оля пропала в дверях магазина.

Ленка соскучилась смотреть на серые крыши и серый асфальт. Ушла в коридор, и там на тумбочке, стоял телефон, белый, захватанный руками. А рядом вазочка с пластмассовым ужасным цветком.

Два-десять-тридцать… Длинные гудки…

— Алло?

У него был такой сильный, уверенный голос, в телефоне. И в жизни тоже. Голос похож на него, подумала Ленка. И кашлянула. Сказала в трубку:

— Это я. Ну, это Лена. Малая которая. Привет.

— Ленник польского короля! Надумала, наконец?

— Ты обещал сказать, откуда знаешь. Если я позвоню. Вот я звоню.

Он засмеялся. Ленка притихла, стараясь за его голосом и дыханием определить, один или еще кто там в квартире.

— Везучая. Только зашел и скоро ухожу снова. Вовремя звонишь. Леник-Еленик, мне нужно поехать по делам, так что давай быстренько выбеги, на «серединку», за полминуты все и узнаешь. Идет?

— Я не могу, — растерялась Ленка, сжимая в руке теплую трубку и глядя на пластмассовые лепестки, отраженные в зеркале, — я не из дома. Но я тут одна. В смысле, не слышит никто.

— Тогда… — он помолчал немного, наверное, смотрел на свои часы, дорогие тяжелые, все пацаны о таких мечтают, рассказывают, в них можно даже купаться и нырять, — тогда подходи через полтора часа. На «серединку». Только одна, поняла?

Подождал и поторопил с веселым раздражением:

— Ну, ты что там заснула, хвостик? Договорились? Мне пора.

— Но я только поговорить, — поспешно предупредила Ленка, а за входной дверью уже стучали шаги, и скоро Оля начнет скрежетать ключом, — да, договорились.

— Жду.

В трубке запикали короткие гудки. Ленка положила ее, с щекочущим ощущением в животе и мыслью, а надо ли вообще было, и зачем. Но забирая у Оли сунутую авоську с буханкой хлеба и консервными банками, решила, интересно же в конце-концов узнать, кто ему рассказывает их девчачьи секреты.

В кухне, доедая мясо с картошкой, спохватилась:

— Оль, так что послезавтра? День рождения все-таки!

— Та, — ожидаемо сказала Рыбка, подцепила вилкой из открытой банки лепестки перца в томате.

— С Колькой, что ли, будешь?

— Не. Я вообще…

— …не хочу, ну его, — закончила за подругу Ленка, — но у меня подарок, так что не отвертишься. Давай хоть пару часов как-то попразднуем, а, Рыбища? Чего вы нудные все такие? Викуся вечно стонет. Мать мне концерты закатывает. Ты еще тут! Ой.

— Чего ржешь? — подозрительно спросила Оля, елозя по тарелке корочкой хлеба.

— Да мне мать в детстве орала все время, когда я под руку подвернусь. Ты еще тут! А теперь я. То же самое!

— Будем пользовать, — постановила Рыбка, подняла вилку, сурово уставив ее на смеющуюся Ленку, — а то — ты еще тут!

А потом они сидели в комнате. Оля завела проигрыватель, он у нее был маленький, со встроенным динамиком, потому играл так себе. Но какая разница, если пластинка старая, вся в царапинах, как выражалась сама Рыбка «порипанная», а слова девочки знали наизусть. И пока черный диск покачиваясь, послушно крутился, обе, сидя на диване с подобранными ногами, голосили, перекрывая хрипы и трески, скорбное:

— В парк давай пойдем, — в перерывах улещивала подругу Ленка, — а вдруг не будет дождя? Ладно, тогда можно в «Голубой залив» поехать. Там мороженое. С сиропом.

— Та, — с сомнением отзывалась Рыбка, и, закатывая накрашенные глаза, выводила похоронным голосом:

— В «Льдинку»! — вдохновилась Ленка, — давай, а? Там диваны кожаные. И слойки!

— Хм, — ответила Оля, роясь в косметичке и вынимая помаду.

— Прекрасно, — удовлетворилась Ленка, — решено. Семачки скажем и дернем.

Она посматривала на часы, которые висели на стенке напротив, и нервничала. За болтовней время шло быстро, уже скоро идти, и стоять, в кустах, а он уже будет там или подойдет, под дождем, а у Ленки дурацкий этот капюшон и, вообще, все пальто дурацкое. И мокрое. А еще вдруг он приедет на машине, станет ее куда-то приглашать. А еще, вот она мучается из-за Панча. И одновременно сама звонит Кингу. Как-то это совсем не так, как пишут в книжках, где героини сидят у окошка и ждут своих любимых до самой пенсии. По идее, Ленка тоже никакого интереса не должна испытывать к мужчинам. В смысле, к парням и мальчишкам. А он есть. Себе ж не соврешь. Правда, другой. Не такой, как раньше.