Виктор Казько - Никуда

Мы развернулись и по былому, которое еще и быльем не поросло, молча, не прощаясь, поколесили назад. Хотя при этом я все же не был уверен, что колесили мы по моему прошлому, улицей, по которой я так споро когда-то бегал, парил, летал. На выезде из деревни я спросил у случайного, вроде как ниоткуда взявшегося, не из праха ли дотлевающих домов, человека:

— Не подскажете, где будут Анисовичи?

— А здесь и будут. Вы только что выехали из них.

Человек был призрачен, похож на изможденного, замусоленного колхоз­ным строем былого тракториста. Одним словом, здешний — тубылец. Только не нашего времени и века.

4

И вот я опять на тех росстанях. Впереди, прямо передо мной, кладбище, давнее, вековое. Позади — тоже, свежее. Я словно в бутылке, заткнутой проб­кой. Азаричско-Домановичский гостинец — крест, на котором я распят своей оголенной памятью. Мое горькое и сладкое прошлое, оно также под пробкой. Заасфальтировано и впаяно в двухстороннюю даль скоростного гона совре­менных автомобилей. И все те же горизонты, в которых пропал, потерялся тогда и я. Потерялся на жизнь.

На этом свете я уже собственность двух миров, двух кладбищ. Не знаю, к которому пристать, прибиться, которому довериться. Хотя выбора нет. Выбирают они, кладбища, в западне и пасти которых я нахожусь. Обложили. Говорят, что мертвые не задумываются о смысле и бессмысленности жизни и смерти. Не уверен. Жизнь заканчивается в гробу и сырой могиле. А смерть бессмертна. В последнее время много разговоров о том, что нашу планету Земля охраняют инопланетяне, зеленые человечки, пришельцы далеких и про­двинутых планет, создавшие некогда нас. Я же склоняюсь к тому, что нашей судьбой, обережением обеспокоены наши же покойники, пращуры, деды и прадеды. Они и на том свете страдают, наблюдая за нами, надеются, пытаясь передать нам свою, отлетевшую в космический ад, рай — вырай, вдохнуть в нас свою нетленную вечную душу.

Не поэтому ли мы зачастую без дай-причины тоскуем и даже плачем, бес­цельно бросаемся в никуда. В дорогу, в уходы — петлю и полынью. Бежим от самих себя. Нас заклинают, нас зовут, не дают оглохнуть и ослепнуть, окаме­неть в суетной земной юдоли. Заверяют меня в этом ум или глупость. Веко­вая родовая заповедность, принуждающая меня быть и оставаться, верить и надеяться. Ночью, изведенный бессонницей, я придумываю себе иную жизнь, иное существование и занятие. Так, почти каждому у нас на Полесье ведомо, что в нашей земле повсюду, в том числе и на кладбищах, издревле спрятаны клады. Наши деды и прадеды были запасливыми. Недоедали, недопивали. А недоеденное и недопитое откладывали, приберегали на черный день. Дума­ли вперед — чего начисто лишены мы сегодня, хоть и крепки задним умом. Их же ум был в другом месте. Думали о будущем своих наследников. Земля, селища и кладбища — их вековая скарбница, схрон, где они закапывали на сбережение земной вечности кто золотую царскую монету, кто серебряный или медный грош, перстенек, сережку, драгоценный камешек. Полнится земля до поры до времени скарбами, заговоренными нашими пращурами.

Они имели на них слово. Мы же его забыли, и по ночам я думал, страдая от наших бед, обратиться к ним, чтобы помогли людям избавиться от нище­ты, пришли на помощь народу, стране, а в том числе и мне. Произнесли бы заветное слово, открыли клады, и мы бы сразу разбогатели. Только покойники и могут осчастливить нас.

Так я мечтал в беспросветной бессоннице ночей. Но днем, при солнечном свете, одумывался, трезвел. Нет, не стоит это делать. Все равно при нашей поденковой однодневно сти мгновенно пустим все по ветру. Хотя заговорен­ные схроны предков и туманят, застят глаза наследникам.

Я понял — грех уповать только на наследие предков, добытое ими кро­вью, потом и горбом: страну, дом, язык и достоинство. Нам завещано искать и добывать свое здесь, на земле и при жизни, а не христорадничать. Не поби­раться, не старцевать-нищенствовать, не бегать по миру с протянутой рукой. Так ведь и руки вместе с мозгами могут отсохнуть.

К этому я пришел своим квелым умом, когда моя жизнь стала нестерпи­мой. Приперло, как говорится, так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Той порой и котика не всегда мог досыта накормить. Большую часть дня он уныло про­водил в темном углу квартиры. Молча что-то пытался донести до меня, сум­рачно и не без укора помаргивая зелеными светлячками почти детских глаз. Я боялся и избегал их, каждый раз припоминая слова про тех, кого мы при­ручили. Пытался оправдаться: да, согласен, виноват, и мы с тобой не только одной крови, но и одной доли.