Виктор Казько - Никуда

Все они, чистилища, в Америках, Мексиках да на севере России — и здесь нас обошли. О чистилищах в нашем крае — ни слуху ни духу, ничегошеньки ничего. Как говаривал в свое время Янка Брыль, даже полицейских в войну призывали из других краев и стран — ничего у нас нет своего. И нас самих нет. И именно этим мы в мире заметны: «своя своих не познаша», «уничиже­ние паче гордости».

Так, по своему желанию и хотению, подобно Емеле, памяркоўна, по-бело­русски, мы самоуничтожаемся в мире, вселенной и в своем родном доме. По-живому рвем пуповину, связывающую нас с нашими предками, космосом, будущим — с наследниками, своим родоводом.

Так мы уничтожили, подсекли, похоронно выветрили свою белорусскость, стряхнув с себя и дух родной земли. Стоит ли тогда горевать о непознанном, сокрытом, отсохшем, превращенном в прах. О выгоревшем до песка прахе гостинцев. О наших торфяниках, ушедших с ветром на луну, о нефти, которая была-была, да незнамо куда сплыла, пропала, о болотах и лесах. О древнем нашем минотавре и Цмоке-болотном бугае.

На свете нет ничего случайного. Капля дождя не упадет, не прольется просто так, ниоткуда и из ничего. И роса не ляжет попусту на пустошь. И сле­зинку из-за ничего не выплачут детские глаза. Ради чего-то, наверняка, были созданы наши болота, зыбуны, топи, торфяники. Оповещая и вещая о чем-то, подавал голос, распинался и драл глотку из бездны наших вод и столетий болотный полесский бык-бугай. Он, может, и ревел, предвидя свое и наше будущее, судьбу, как предвидят ее сегодня наши росстани, клады-погосты, деревни, крестьянские избы. Болотный бык предупреждал, сам чуть ли не при смерти, ревел так, что стекла в окнах по ночам дрожали. Но я его голоса уже не слышал. А я так надеялся, что подрасту, осмелею, пойду и встречусь, хотя бы одним глазком подивлюсь на невиданное никем полесское чудо-юдо, на нашего родного змея — дракона, Цмока, болотного бугая. Загляну ему в глаза, спрошу, не встречал ли он на том свете мою маму и сестру. Если же встречал, пусть проводит к ним меня. А это чудище болотное подвело, обмануло меня. Само сошло неведомо куда, не дождавшись нашей встречи. Отвергло меня, идолище поганое, как и многих, многих других, просящих благословения и милости у наших прадедов и отцов.

Но что говорить об идолах и идолищах, когда нас чураются наши покой­ники, а мы сами манкуртно зомбируемся, теряя пристойность и совесть, крестами откупаясь, камнем, мрамором и гранитом, от вековой своей памя­ти, списывая все на эпоху, век, время и строй. А время неизменно при своей памяти, верности пространству и поре года. Это мы крутимся, вертимся и топчемся на нем и в нем. Оно же едино во всех трех ипостасях: прошлом, настоящем и будущем. Едино для каждого человека, хотя почти каждым уже и оболгано. Но придет день, когда все эти измерения сойдутся, придут люди, как мы с сыном сегодня на кладбище, к родным могилам.

Я выправился в путь, казалось бы, в умершее уже прошлое, к своему нача­лу — Азаричско-Домановичскому гостинцу и родным могилам. А приехал в поселковую культуру, дух и культуру сел и деревень.

Провинциальную, крестьянскую культуру, ее дух, и живо явленное буду­щее. И ничего тут не попишешь.

Вот такой мой Азаричско-Домановичский гостинец: Аз воздам.

Перевод с белорусского автора.