Андрей Максимов - Так любят люди

Я помню все эти лица, потому что нет ничего более оскорбительного, чем неотвеченный поцелуй.

Инна отошла и спросила:

— Чаю хочешь?

— Я хочу другого, — попытался я пошутить по-взрослому.

— Значит, кофе, — усмехнулась Инна и пошла на кухню. Я поплелся за ней.

Мне было двадцать лет, и я еще не знал: если тебе нужно, чтобы женщина пришла к тебе, отойди от нее. Отойди на такое расстояние, чтобы она тебя видела, но не ощущала. Чтобы она тебя чувствовала, но не слышала. Чтобы она о тебе думала, но не могла прикоснуться.

Мне было двадцать лет, и я совершал естественную ошибку юности: мне казалось, если ты продемонстрируешь женщине свою любовь, она непременно ответит тебе тем же.

А это не работает ни в конкретной ситуации, ни в выстраивании отношений. Это не работает никогда.

Я обнял Инну сзади. Я был уверен, что она сейчас повернется ко мне и тогда окажется, что поцелуй без ответа — это просто недоразумение.

Инна продолжала варить кофе. На мои объятья она не отреагировала никак. Это было почти так же противно, как неотвеченный поцелуй. Второе место, серебряная медаль по противности.

Я отошел. Я не знал, что делать. Я был молод и нетерпелив. Я не знал такого глагола — «дождаться», я знал глагол «выяснить».

Человек взрослеет от удивления — к пониманию, от неясности — к скуке.

В детстве удивительно все. В старости все скучно. Таков путь.

Юность ближе к детству, и поэтому в ней еще много чего удивляет. И, главное, жизнь еще кажется неясной. А потому так раздражает каждая конкретная «непонятка».

И я начал выяснять.

— Что случилось? — задал я самый идиотский из возможных вопросов.

Инна, естественно, на него не ответила.

Она доварила кофе, налила его в белую красивую чашечку и поставила передо мной.

Потом открыла дверцу шкафчика, достала конфеты. Потом открыла другую дверцу, достала вазочку с печеньем.

«Почему у нее конфеты и печенье лежат в разных шкафчиках?» — совершенно некстати подумал я.

Потом Инна взяла тряпочку и вытерла капли кофе, которые умудрились выпрыгнуть из чашки.

Она все делала совершенно спокойно, без эмоций. Так, словно меня тут не было.

— Я могу знать, что случилось? — повторил я.

Инна осмотрела стол, раковину, плиту, будто проверяя, все ли в порядке, села напротив меня и не сказала — вздохнула:

— Можешь.

Помолчала немножко и выдохнула:

— Мы с тобой не подходим друг другу.

— В каком смысле?

— В физиологическом.

Она улыбнулась, как ей, наверное, казалось, по-доброму, поднялась, подошла ко мне и унизительно поцеловала в макушку.

— Ты — хороший мальчик, очень хороший. — Инна продолжала говорить не словами, а выдохами. — Но так бывает: мужчина и женщина не подходят друг другу. Мне с тобой плохо в постели. Я это сразу поняла. Я пыталась приспособиться, но это невозможно. Я — чувственная натура. Для меня секс очень важен. Поэтому наши с тобой отношения невозможны. Они будут мучительны и для тебя, и для меня.

Я умер. От меня осталась тень.

Тень встала из-за стола, усмехнулась, пошла в коридор, надела ботинки, бросила: «Пока» и вышла на улицу.

В кармане брюк тень обнаружила коробочку. Это были серьги, которые я купил Инне в Турции.

Тень решила их выкинуть. Но потом одумалась.

Через несколько недель — или месяцев, не помню — когда я возродился, я подарил эти сережки какой-то девушке. Совершенно не помню, кому именно, но помню, что она очень обрадовалась.

И вот после этой истории я придумал свою дурацкую философию: мол, женщины не должны решить, что я встречаюсь с ними только ради секса, они, мол, должны думать обо мне, что я — высокодуховный.

Глупости это все. Они все равно будут думать, что желание тела — главное желание, которое движет мужчиной при встрече с ней. И они будут тело свое использовать и как приманку, и как наказание, и как награду…

И все философии, продиктованные любовью, — глупости. Существует безумный опыт страхов, он-то все и диктует. Вот и все…