Алексей Иванов - Географ глобус пропил [авт. ред., изд-во Азбука]

Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь — до свинцовых полос у горизонта, — разлеталась и гудела нереально просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.

— Смотри, — сказал Служкин. — Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?

Маша молчала, не отвечая.

— Виктор Сергеевич, — наконец спросила она, — а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?

— Как тебе объяснить? — Служкин усмехнулся и пожал плечами. — Мы вроде бы в одном районе живем, и как будто бы в разных мирах… Здесь у меня прошло детство. Это для вас — тех, кто приехал жить в новостройки, — «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти — бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он — Камой… И поэтому Кама, затон — для меня словно бы символ чего-то… Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды… Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни — с автобусной остановкой… Я не обидно говорю?

Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.

— И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль… Ты сама не ощущаешь этого, Маш?

— Я мало видела рек, — ответила Маша. — Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море… Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море — столько воды, и никуда не течет…

Служкин долго молчал.

— Одна из самых любимых моих рек — река Ледяная на севере, — рассказал он. — Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого «бэ». Слышала об этом?

— Рассказывали, — кивнула Маша.

— Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это — смысл реки… «Бэшники» так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю?

— Конечно.

— Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию… И вот этот стих — как бы песня сплавщиков…

— Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму…

Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал:

Маша задумчиво глядела себе под ноги.

— Что такое «росстани»? — наконец спросила она.

— Ну перекрестки, распутья… Там, где дороги расстаются.

— Я и не знала, что вы и серьезные стихи пишете.

— Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.

— Почему же не пишете? — удивилась Маша.

— Ну-у… — Служкин замялся. — Мне кажется, писать — это грех. Писательство — греховное занятие. Доверишь листу — не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.