Виталий Бабич - Шахматный дуэт

Христоний, ни на мгновение не теряя спокойствия и умиротворения, вёл свою партию игры. И это придавало сил всем белым фигурам. Старец был готов к защите. И если Люциан, планируя комбинацию, мог видеть варианты её последствий на Шахматном поле максимум на ходов пять-шесть вперёд, то Христоний — как минимум на десять. Такое преимущество помогало старцу не просто сохранять равновесие, а укрепляться — даже во время атак оппонента.

Укрепляться…

3

Укрепляться… Главный экзамен в этой науке Христоний сдавал в своём последнем воплощении на Земле — в то самое время, когда распяли Иисуса. И старец буквально на несколько мгновений оживил в памяти суть нескольких эпизодов той поры. Несколько мгновений… А ведь в них отражена целая вечность…

Тяжёлая поступь прокуратора и быстрая рысь собаки нарушили непроницаемую тишину вечернего сада. Банга устремился к дому, а Понтий Пилат сел на скамью, и его утомлённый взор встретился на небе с гордой и одинокой луной. И мысли пуще прежнего завертелись вокруг этого Иисуса из Назарета:

«Трусость — один из самых страшных пороков… Он, несомненно, говорил это обо мне. Он видел меня насквозь…».

На пороге дома вместе с радостным Бангой появилась Клавдия — жена Понтия. Она не сразу заметила мужа на скамейке среди деревьев, погрузившихся в сумерки. Предчувствия её не обманули: во-первых, он прибыл из Ершалаима именно сегодня; а во-вторых, он не смог помиловать праведника. И если первое было очевидным, то во втором ей ещё надо было убедиться.

Но она не будет расспрашивать мужа раньше времени. Он сам обо всём расскажет, когда посчитает нужным. И момент этот настал очень быстро, в начале их почти уже полуночной трапезы.

Понтий отпил из чаши настой из трав, который искусно готовила Клавдия, не доверяя это дело никому из прислуг. Затем он взял ломтик свежевыпеченного хлеба, вдохнул его аромат, откусил несколько раз и молвил:

— Я прибыл, как только закончилось это дело. Твой гонец успел. Успел до вынесения приговора. И твой сон, который ты вкратце описала, я не могу пока расценивать как, действительно, знак свыше — помиловать этого… то ли мудреца, то ли безумца. Но даже и добрый десяток подобных знаков вряд ли придал бы мне сил идти в открытую против Синедриона и этой взбесившейся толпы. Дикие твари…

«Распни, распни Его!.. Распни!..»

В наступившей паузе прокуратор заметил, как дрогнула рука жены, державшая чашу с настоем. Даже Банга заскулил, словно понял, что умер некто важный для его хозяев. Клавдия хотела что-то сказать, но лишь тяжело вздохнула.

Она встала и, подойдя к мужу, поцеловала его в щёку и произнесла, будто бы и не было только что этих речей о неизбежности казни:

— С возвращением!

Она уже выходила из трапезной, когда обернулась и добавила:

— Я буду молиться за Него всю ночь. И за твою душу, Понтий, тоже.

А он сидел в саду, говоря себе самому то, что хотел сказать жене:

«У меня такое ощущение, что этот философ не умер, а просто поднялся выше, стал невидимым и наблюдает за мной. За всеми нами…».

В этот миг прокуратор увидел, будто наяву, сделанную по его приказу надпись на доске, прикреплённой к распятию: «Иисус Назорей, Царь Иудейский».

«Царство Моё не от мира сего…»

А ведь там должна была быть, согласно требованиям первосвященников , надпись с совершенно противоположным смыслом: «Человек, который считал себя Царем Иудейским» . Это стало ещё одной возможностью для Понтия проявить свою волю после попытки уговорить Каиафу помиловать странствующего проповедника.

«Знай, Понтий, если отпустишь Сего, ты не друг кесарю…»

Страх перед гневом императора. Животный страх… Лишь немного легче было Пилату оттого, что мог признаться: «Я ведь уже меньше сомневаюсь, что ты, Иисус, и есть истинный Царь Иудейский. Ты, возможно, и говорил правду людям. Но истинная правда была в том, что ты не боялся за свою жизнь… Тебе даже можно позавидовать. И я завидую тебе. Завидую, надеюсь, по-хорошему…».

А Клавдия в это время, едва сдерживая слёзы, зажгла свечи в своей комнате, чтобы приступить к молитве.

«Не надо рыдать, — говорила она себе. — Не надо усиливать страдания. Не надо роптать на судьбу. И тяжесть сердца спадёт… Чрезмерно сильно я уверовала в силы мужа моего и в реальность твоего спасения, о, Праведник Божий. И сном, данным мне свыше, впечатлилась слишком сильно. Оттого и тяжесть такая… Прости меня, о, Бог всем Богам, за мою незрелость! Прости и помилуй мужа моего Понтия, насколько это возможно. Ибо он, римский наместник в Иудее, веруя в Бога, предал Его распятию…»