Тимур Бикбулатов - Бог-н-черт

Проснувшись в безукоризненно чистой постели, Белла тупо уставилась на бородача, склонившегося над письменным столом. Она инстинктивно вжалась в жесткие доски широкой кровати с бронзовыми спинками (кто сегодня Бог?) и вдруг, резко выпрямившись, вскочила и натянула на себя платье. Роденовский мыслитель не шелохнулся. Он сосредоточенно водил рукой по пожелтевшему листку и блаженно улыбался. «Мадам хочет уйти?» — ручка упала на стол, — «Не торопитесь, я сейчас освобожусь, ключ у меня в правом кармане, Макс снова пьян, Амадей еще не приходил», — глаза прищурились, — «туалет возле кухни», — и борода опять заскользила по галстуку. Белла начала рыться в сумочке. «Сигареты на столе, пепел можно стряхнуть в карандашницу, дайте мне пять минут молча», — он перевернул страницу и уставился в окно. «Мне на вас наплевать, я замужем, сигареты — дерьмо, мне некогда», — передразнила его Белла, но с места не сдвинулась. Они сидели как истуканы минут пятнадцать, пока, наконец, Профессор (как уже мысленно назвала его Белла) не поднялся из-за стола и не пересел на кровать (господи, разве Амадей не настолько прав, что этот Люцифер не подавился своей улыбкой и, обслюнявив свою пошлую бороденку, не встал на колени. «Белла, королевы не прощают»). Унылый натюрморт медленно, сквозь пыльное окно, сливался с еще менее веселым пейзажем. «Называйте меня просто Сашей», — профессорские глаза воткнулись в ее грудь и сладострастно забегали по широкому вырезу небрежно одетого платья. «И это все, что вы хотели мне сказать?» «О, не торопитесь», — он начал повторятся, — «я встретил Вас совершенно случайно, но теперь Вам просто некуда спешить, Вы отсюда просто-напросто не уйдете, и, поверьте мне, для вашего заточения есть вполне веские основания, не менее веские, чем смерть Амадея».

— Вы знали его?

— Я же сказал, что вижу Вас в первый раз, разве этого не достаточно?

— При чем тут я?

— Ах, если бы я знал, ведь он никогда не любил Вас, он терпеть не мог ваши вульгарно накрашенные губы.

— Наглец! — Белла молниеносно ударила его по лицу.

— Да, вы правы, это мой врожденный недостаток, кстати, с Амадеем мы в этом очень похожи.

— Ты, подонок, еще одно слово обо мне или Амадее, и я подмету твоей бородой всю комнату.

— Неужели?…

— Ты все еще здесь. Ты. Убийственный укор прыщавым стриптизеркам. Влажные губки, посасывавшие гордость. Тягучая боль потных блюзменов сквозь изгиб саксофона. Скользкая ящерица на голой груди исступленного философа. Я НЕ ЛЮБЛЮ, КОГДА МЕРТВЕЦЫ СКАЛЯТ ЗУБЫ , — Саша загадочно улыбнулся. Белла уткнулась лицом в подушку и зарыдала .

«Сегодня я играю бесплатно», — тапер хромающей походкой направился к роялю, — «сегодня я играю Моцарта». В зале недовольно закашляли, застучали, засвистели. «Что? Чего вы еще хотите от меня? Я умер, убейте меня. Эй, ты, толстый, последнее, что я сделаю в жизни — отремонтирую тебе улыбальничек. Ты — дерьмо. Все вы — дерьмо. Я сегодня буду купаться в дерьме и топить в нем великую музыку. Я создам себе нового Бога — из дерьма и музыки. Мой Бог не пощадит никого», — он ударил кулаком по клавишам, — «я отомщу за Амадея. Вы будете моими ассенизаторами. Свечи в зал! Фигаро — мертв, Фигаро здесь», — он сплюнул на пол и заиграл. Никто не шевельнулся. Каждый чувствовал себя Эринией в храме Аполлона. Пленником был вон тот, корчившийся на сцене (я в первый раз видел Макса на сцене — театр огня в Александрийской библиотеке). Язычки замызганных свечей тянулись к лицам — сотня обрюзгших Янусов марионеточно втискивалась в хоровод. А пальцы, тонкие, желтые от никотина пальцы рождали хаотическую гармонию, в которой остались лишь смутные очертания великого австрийца. Руки резко переместились влево, и басы истерично и нагло запрыгали по головам, скручивали руки, врывались в интимный неуют розовых и кружевных бюстгальтеров, оттопыривали брючные пуговицы, нитку за ниткой распускали цветастые галстуки и кружевные чулки. Двое голубых за последнем столиком слились в бесконечном поцелуе, засунув руки друг другу в штаны. Мелкие извращенцы и поддатые казановы, монашки и проститутки онанистически заерзали, швейцар закусил воротник, пожилая мать семейства лизала кончик ножа, прикрыв глаза, и ее учащенно вздымавшаяся грудь заполнила собой все пространство. Моцарт, уже брошенный на произвол судьбы, сиротливо слонялся по пылающему Содому, униженно вымаливая у Макса ноту за нотой, а Макс, еще недавно фиглярствовавший около трупа, в расстегнутой рубашке, прилипшей к спине, требовал сутану фра Джироламо, — и разбивалась, как глиняная копилка, добропорядочность волосатых ног в войлочных шлепанцах, жадно протянутых к камину (обывательский моцион ретроградов от смерти). Но все это мало интересовало бородатого джентльмена, удобно пристроившегося у самой сцены с видом отмщенного скептика («Положите на все, мой друг, и Вам станет уютно»). Он весело ковырял вилкой поверхность допотопного столика, за которым, говорят, сиживал сам Вийон (кстати, бородача звали точно также, хотя более официально было бы — Александр). Он был здесь впервые — я за это ручаюсь — иначе Макс бы уже не преминул разбить пару стаканов об его и без того приплюснутый нос. Что-то уж было знакомое в его глазах, неприятно знакомое. Такие глаза, опьяненные собственной безнаказанностью, я видел не впервые, нет, но, поверьте, что-то было смазливое, скользкое в этом взгляде, нечто сродни загнивающей гордости. Макс тоже заметил это. Не переставая играть, он следил за похабно танцующей вилкой, пытавшейся перечеркнуть всю его жизнь, за самодовольными пальцами, выискивавшими изъян в каждом, кто не прощал им это. В этом профессоре чувствовалась опасность (так и хотелось сказать: Белла), но Макс превозмог себя и повернулся к нему спиной — улыбка в бороде погасла. С этого момента весь мир держался на их противостоянии (Вийон играл белыми, а Макс — вслепую). Моцарт уже пришел в себя, и расслабленные зашевелились, засуетились, захлопали зонтиками, место Макса на сцене заняла очередная королева стриптиза, приведшая в полный восторг Александра Вийона — тот чуть было не выпрыгнул из штанов. Но Макса в кабаке уже не было…