Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

Из избы вышел и стал на крыльце свирепого вида мужик с чем-то чёрным в руке, похожим на резиновую дубинку. Что ж, это вполне в русском стиле, подумал Альберт Васильевич. Верно, принял меня за пьяного и опасается, как бы не облевали его свежеокрашенное заграждение. И грустно, и смешно. «Пошёл отсюда,» — негромко сказал мужик Альберту Лыкову, влюблённому поэту, и начал спускаться по ступенькам.

«Ухожу, ухожу,» — Альберт Васильевич выпрямился, выпустил из рук заострённые пиками штакетины, утвердился на ногах и, в последний раз пробежав глазами по мраморной доске, повернулся и пошёл — к храму. Вернее сказать, ноги сами понесли его туда безо всякого участия мысли. Стоит вообще призадуматься: когда нам плохо — куда можно пойти ? Если бог есть любовь, то обретая любовь — обретаешь бога, и всё что служит его обителью неудержимо влечёт к себе — будь то «отеческие гробы», или храмовые приделы, или просто святые развалины.

Лыков перешёл по мостику ручей и вновь очутился в вороньем царстве. Солнце стояло уже высоко, оно разогрело кроны лип, зеленоватый сумрак насытился влажной духотой, она клубилась между стволами, ниспадая к земле, бесцветная, но с отчётливо выраженным химическим запашком. Может быть, зной, а может, дурман, нагоняемый с юга заводскими дымами, приморили неугомонное вороньё: оно смирило своё кипение и лишь тяжело ворочалось теперь в перевитых нитями ветвей чёрных узлах-гнездовьях, иногда вскрикивало истошно, кем-то спугнутое со сна, и снова погружалось в наркотическую дремоту. Вчера здесь было всё по-другому. Или то вчерашняя приподнятость озвучила эти руины оглушительным птичьим гомоном, что показался им одой к радости , на деле же был криком о помощи, воплем перепуганной вороньей толпы, гибельной вестью племени двуногих дикарей? Он побрёл к паперти, поднялся по выщербленным обомшелым ступеням и здесь, настигнутый солнцем, заторопился, чтобы укрыться поскорее в тени каменных сводов. И опять нимало не думая о том, что, собственно, заставило предпринять его эти несколько шагов, — явно бесцельных, потому что ведь никогда мыслью даже не приближался Альберт Васильевич к богу, о житии христовом знал понаслышке, и ни разу в жизни переполненное радостью ли, страданием чувство не побудило его к молитве; а если и заходил в церкви, то с любопытством по преимуществу эстетического свойства, столь характерном для склонных к бродяжничеству натур. Впрочем, входя, обязательно снимал шапку и осенял себя крестным знамением, а чтобы не ошибиться и не сделать переклад перстов слева направо, изобрёл даже своего рода мнемоническое правило: припоминал знаменитое «наше дело правое , враг будет разбит, победа будет за нами», и вот тогда уж точно знал — справа . А существование Бога-творца и вовсе представлялось ему смешной выдумкой, недостойной внимания образованного человека. Одним словом, Альберт Лыков ни на гран не являл собой верующего, и даже не был предрасположен к суевериям, издревле привечаемых полуязыческой Русью.

Ещё когда поднимался на паперть, почудилось ему, что в просвете, точнее, в голубоватой притемнённости разрушенного портала, за ним, внутри, над поверхностью так поразившего его вчера каменного монолита-пола будто что упало вниз, или пролетело бесшумной тенью, отделилось от общей долженствующей неподвижности и, как всё, чему не увиделось тотчас же причины, тронуло где-то на обочине память о причудах окружающей нас — право же, таинственной! — реальности. Вспомнилось, мама в таких случаях говорит: ангел пролетел. Альберт Васильевич улыбнулся даже себе. Однако тяжесть тела перенёс на носки, чтобы не произвести шума гулкими каблуками и почти подкрался к пролому и, заглянув осторожно внутрь, в искрящийся полусумрак со столбом света в центре, упёртым в купол, к изумлению своему увидел молящегося . Это было настолько неожиданно, что Лыков даже пригнулся и отпрянул влево, в боковой неф, откуда мог наблюдать за сим странным явлением, не боясь, что «явление» обнаружит его. Человек стоял на коленях, спиной ко входу, будто перед воображаемым алтарём, и был одет во всё чёрное, по-монашески, отчего и первой мыслью, которая приступила к нежданной загадке, было: кто? Калики перехожие, монахи-пилигримы, странствующие рыцари, беглые каторжники, старцы-отшельники, гоголевские семинаристы, советские бомжи — осыпью пронеслись перед внутренним олитературенным взором влюблённого романтика, но и отлетели во мгновение прочь, как только чёрный человек поднял руку перекреститься, а сделав это, подался вперёд в низком поклоне, — движения были так легки и восхитительно грациозны, что немедленно вся картина преобразилась и теперь уже без сомнения представляла собой — молящуюся . Да, то была женщина, и, ко всему, женщина молодая, и это уточнённое обстоятельство заставило Альберта Васильевича переменить направление своих догадок, среди коих далее проследовали монастырские послушницы (откуда?), кающиеся грешницы (нечто не от мира сего), матери, оплакивающие детей своих (подходит нам как нельзя лучше), вдовы неутешные… Стоп! — сказал он себе.