Елена Четвертушкина - Нетленка

Персонал моментально оценил удобство таких «скатёрок»:

— Эй, два морских гребешка в сливочном соусе в Вельд… Один кофе и яблочный пирог с сыром в Атлантиду…

Отдавая дань своей любви к путешествиям, и продолжая линию столешниц, я разместила на полках за стойкой суонийские четверти и бутыли, кастльские штофы и полуштофы, степенные компанельские графины, лавантийские пор о ны (похожие на петухов — как и сами лавантийцы). Кухня пестрела блюдами со всех стран света, как и задумывалось изначально. Габи частенько готовил сам, а иногда наставлял повара — случайно подобранного мною в Порту гениального авантюриста-погорельца, который имел собственное мнение абсолютно по всем кулинарным поводам, и считал святым долгом доводить его до сведения начальства. Неудивительно, что он был уволен с юнийского судна, где служил коком, и ссажен на неприветливый суонийский берег. Здесь он моментально устроился в портовый кабачок, но тоже не ужился, и после нескольких громких скандалов (последний с мордобитием) был подобран, выслушан, оценен и завербован мной работать в «Четверге». Повар был молод, талантлив как Леонардо, носил дреды и одежды в стиле бохо. По счастью, с Габи ему как-то удавалось мирно уживаться — видимо потому, что оба были чокнутыми на высокой кухне. Характерно, что очень скоро Пьера (так звали нашу звезду) все стали называть исключительно Поваром, и никак иначе.

Над каминной доской «Четверга», сбоку, висит моя картинка—инсталляция, достаточно вздорная, чтобы я рискнула оставить её дома (опять Габи выбросит): 3 панциря вареных крабов, романтически раскинувшихся на красных осенних листьях таёжного клена. Странники при взгляде на шедевр усмехались, а дотошные тарки, очень ревниво относящиеся к не своим странностям, никак не хотели оставить меня в покое и все спрашивали: что такое именно я имела в виду, что это обозначает?.. Я даже взволновалась (неужели невзначай слепила нетленку ?), да вовремя припомнила, что мной в данном случае двигала всего лишь неистребимая любовь к колористике, и, чтоб отвязались, заявила не без ехидства:

— Это история всей моей жизни, под названием: «На миру и смерть красна».

После чего тарки стали смотреть на меня с некоторым почтением, заставив призадуматься о странностях искусства: похоже, этот «шедевр» обрел настоящее признание только при наличии подписи, то есть по жанру принадлежал к выкидышу графики — комиксу.

…Камин пылал, из кухни доносились упоительные ароматы скампий в чесночном масле, и рагу из дичи по-охотничьи. Мотя, ловко орудуя бутылками, бокалами и кассой, царил за стойкой.

— Клиент, — говорил он скучным голосом, раскидывая по ящичкам кассы мелочь, — послушайте, клиент. Вы уже даже не больной, вы уже просто дохлый на всю голову. Так что плюньте на голову, включайте мозг. У вас с ним ещё будет грустное завтра, где вы проснетесь в безвоздушном пространстве с такой яркой мечтой о холодном пиве, что станете плакать и чесаться, причем не рукой, а вилкой… А между тем вы уже сейчас гребете в кармане, как ковшом в иссякшем руднике. Встряхнитесь, клиент! Вспомните, что вы мужчина! Примите волевое решение, и идите себе домой…

Клиент — какой-то загулявший старатель, — мотал тяжелой башкой, уныло заглядывал в пустой стакан, и видно было, что из Мотиных увещеваний до него доходит одно слово из трех. Однако я заметила, что он перестал делать призывные движения рукой в сторону стойки, и стал делать их в сторону куртки, висящей на спинке стула.

…Затеваясь с Четвергом, я отлично понимала, что прекрасная кухня — это ещё далеко не всё. Изба, как известно, красна пирогами, а трактир — барменом; Дуг со своим «Повешенным» в этом смысле задрал планку так, что уж и непонятно, как соответствовать, разве только стараться не слишком отставать. Ни я, ни Габи стоять за стойкой лично не собирались — времени нет, служба, да и не факт, что сможем всерьез конкурировать с Дугом. Я всю голову изломала, как быть; но тут по делам как раз службы меня занесло в Акзакс, и там, забежав в случайное бистро выпить кофе, я вдруг услышала примечательный диалог.

К стойке подошел невзрачный человечек, одетый чисто, но, мягко говоря, скромно.

— А, Мотя! — приветствовал его бармен, — как дела?

— Какие дела, друг, — ответил человечек мрачно, — все дела уже давно ходят с Мотей по разным улицам… Дела у миллиардера-Стэниса, а у Моти на счету — голодная смерть под чужим забором.

Я начала прислушиваться внимательнее. Бармен ещё что-то сказал — я не расслышала, — и Мотя ответил уже не просто мрачно, но и негодующе: