Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

Вдруг старая ведьма снова как будто пропала с глаз и появилась у меня за спиной, а потом и внутри меня – такая же, сгорбленная, в алом платке, обтянувшем голую голову, в выцветшей заячьей душегрейке на костлявом теле, неуловимая, неизвестная; то ли помрёт на следующем вздохе, то ли поднимет посох – и развалит пополам одним ударом; чтобы сохранить самообладание, я зажмурился и отвернулся.

Невыносимо и страшно было сознавать собственную беспомощность.

– Учти, бабка, – добавил я, сглатывая слюну, – пока я живой, я это дело не оставлю. И если ты ей не поможешь – я тебе не прощу.

– Ты мне грозишь, что ли? – спросила старуха.

– Да, – ответил я.

– А хочешь, свистну? Лешака позову? Он тебя уведёт в такие места, откуда не возвращаются.

– Делай что хочешь, – ответил я, превозмогая страх. – Но если у тебя с лешаком дружба – я людям расскажу. И сам запомню. Восемь лет назад лешак увёл мою подругу. Я приходил к тебе за помощью, но ты не помогла. Теперь вот я думаю: может, и ты, старая, причастна к её пропаже?

Мне было легко говорить всё это. Прямота и ясность намерений являются условием удачи в любом деле.

Все подозрения, все тёмные догадки следует высказывать сразу же, прямо в лицо.

Прямота всегда обезоруживает, всё переворачивает, меняет расстановку сил. Нет ничего лучше прямоты и чистосердечия: кто не носит камня за пазухой, тот живёт долго и спокойно.

Старуха выслушала мою взволнованную речь, глядя мимо меня, куда-то в угол, и оглаживая набалдашник своего посоха мелко трясущимися пальцами.

Я видел, что она беспокойна и смущена. Ночной гость, князь небесного Вертограда, явился слишком неожиданно. И я понимал: может быть, именно теперь, в миг её колебаний, когда внутренний порядок старой ведьмы пошатнулся, – я смогу узнать что-то важное про главную свою беду.

Про то, как лешак увёл мою любимую.

Про то, как мне найти её или хотя бы узнать её судьбу.

И я, сглотнув кислую желчь, ещё добавил:

– Ты тут сидишь, как будто вдали от всех, а на самом деле – играешь в свои игры. Путаешься с оборотнями. Похваляешься дружбой с лешаком. Может быть, ты заигралась? Хочешь – зови лешака. Хочешь – зови всю нечисть, какая есть. Но я тебя прошу – помоги этой девочке. Марье. Той не помогла – помоги этой. Если не поможешь – я тебя заставлю. Или тебе придётся меня убить.

– Милый, – тихо сказала старуха, – ты, главное, не дрожи. Не бойся. Я тебе не враг. Хочешь, чтоб я ей помогла? Тогда и ты помоги. Вместе поможем, ага? Согласен?

Я молчал. Старуха продолжала оглаживать пальцами костяные узоры своего посоха. Жёлто-коричневые, ороговевшие ногти на некоторых пальцах были длинными, загибающимися, на других, наоборот, обломанными у самого корня.

– Ты, Ванька, внучок Бия, бери своих товарищей – и шагай до тына. А девка Марья пойдёт с вами, понял?

– Нет, – сказал я. – Не понял. Зачем?

– Затем, – ответила старуха, – чтоб всё было сделано только её руками, и ничьими более. В этом деле она – главная. И как она себя поведёт – так повернётся и судьба мира…

Над моей головой зашевелились полати. Старуха замолчала.

Тороп, голый по пояс, лохматый, заспанный, но уравновешенный и деловой, спрыгнул вниз, кое-как поклонился ведьме, пробормотал пожелание доброго утра; шлёпая босыми ступнями, вышел за дверь: торопился по нужде. Старуха равнодушно подождала, пока он пройдёт мимо и скроется.

– Ты не думай, – продолжила она, – что кроме тебя некому биться за благо людское. Ты не один такой правильный. Делай, что тебе говорят, – и всё будет хорошо.

– Ладно, – сказал я. – Ты старше. Тебе видней. Только у меня есть сомнения. Если бы вы, старики, правильно наладили этот мир – в нём не было бы столько смертей и столько несправедливости. Вы, старики, только делаете вид, что знаете, как добиться счастья. А на самом деле не знаете.

– Тут ты прав, – сказала старуха. – Полностью прав, внучок дорогой. А теперь готовься в путь. А старая бабка подсуетится, чтоб ты на дорогу поел горячего.

И она встала, мирным простым движением отложила посох, поковыляла к очагу, зашелестела разжигой, сухой берёзовой щепой, и одновременно с ведьмой весь её дом пришёл в движение: девка-бродяжка проснулась и сдвинула с головы одеяло; вернулся со двора Тороп, расчёсывая костяным гребнем мокрую бороду; завозился наверху, на полатях, малой Потык, не досмотрел последний сон, зевнул шумно; старухин дом, только что безмолвный, прохладный, сырой после дождя, теперь наполнился теплом и суетой.