Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

Я улыбнулся и сказал:

– Дикие женщины сильные. За это я их люблю.

Но Куланга моя улыбка только разозлила.

– Ты, – сказал он, – засиделся внизу. Любитель троглодитов, да?

– Нет, – ответил я, – не любитель. Рассказывай, что было дальше.

– Дальше княгиня не спускала глаз с золотого клубка. Эти наши девушки из Внутреннего Круга – они ведь все любят золото. Не могут не блестеть. И чем ярче, тем лучше. Она хотела подобрать – но нагибаться ей по статусу не положено. Княгиня даже руки сама не моет, для этого особый слуга приставлен. В общем, я подошёл и поднял это веретёнце, протянул. Сам тоже рассмотрел. Действительно, нить из чистого золота, толстый моток. Переливается. Княгиня в руки взяла – и окаменела. Смотрит на Марью, говорит: продаёшь? Марья говорит: нет, не продаю, вещь моя личная, и вдобавок заколдована. А я по глазам вижу – врёт. Но молчу. Княгиня говорит: ты кто такова, какого племени будешь, и кто тебя доставил в наш небесный город? Марья отвечает: я никто, дикая, безымянного племени. Княгиня продолжает смотреть на клубок, Сорока это видит, улыбается дикой девке и спрашивает: работать умеешь? С детства, отвечает Марья. Мыть, скоблить, оттирать, чистить – можешь? Могу, говорит Марья, дело нехитрое, а если не соглашусь – что со мной будет? А тогда, говорит сама княгиня, улыбаясь самой милой улыбкой, – тогда тебя к краешку настила подведут и сбросят. Не надо, говорит Марья, сбрасывать, я жить хочу, я на всё согласная, лишь бы уцелеть и у вас остаться… И плачет…

– Дальше, – попросил я. – Говори главное. Её оставили? Во дворце – оставили?

– Оставили. На чёрной работе.

Я не смог сдержать удовлетворённого смеха.

– Значит, мы всё придумали правильно!

– Это не мы придумали, – сказал Куланг. – Это ты придумал. Я тебя послушал, и, наверное, зря. Больше меня в это дело не втягивай…

– Прости, дружище, – сказал я, не умея согнать с лица довольную улыбку. – Мне жаль, что ты расстроился…

– Расстроился? – воскликнул Куланг, и покраснел. – Я расстроился? Меня понизили в должности! Меня старый князь вызывал! Лично претензии высказал! Почему, говорит, в твоём присутствии бескрылые бродяги хватают за ноги членов моей семьи? «Куда ты смотрел»… «Для чего ты там вообще стоял»… Поверь, я много про себя услышал.

– Это ничего, – сказал я. – Главное, что девка теперь во дворце.

– Зато меня теперь нет во дворце. Перевели в охрану храмовой кладовой.

– Тоже почётно, – сказал я.

– Ты смеёшься? Я думал, ты мне друг. А ты меня подставил.

– Подожди немного, – попросил я. – Два-три дня. Потерпи. Я тебе сказал – ты будешь Старшим охраны. Просто доверься мне.

– Нет, – ответил Куланг, и опустил глаза. – Извини. Теперь я боюсь тебе доверяться. Я больше сюда не приду. Ко мне не обращайся. С этого момента никаких дел меж нами нет.

– Подожди, – сказал я. – Подожди. Забыл, как учитель говорил? Не принимай решений под влиянием эмоций…

– Учитель умер, – сказал Куланг. – Два года назад. А ты и не знал.

Я ничего не ответил.

Куланг тоже помолчал.

– Всё изменилось, – сказал он. – И ты тоже изменился. Ты слишком долго прожил внизу. Ты ел слишком много сырого. Ты стал как дикарь. Может, тебе не надо возвращаться? Может, тебе хорошо здесь?

И он обвёл пальцем лес, нас окружавший.

В это время года – в самом конце короткой северной осени – лес безмолвствовал, остывал и погружался в сон. Обычные птицы улетели в места потеплее. Животные залегли в берлоги. Грызуны и пчёлы попрятались в дуплах, заготовив запасы.

Медленно входил сюда ледяной воздух, двигаясь по верхнему небу с далёкого севера и теперь опускаясь вертикально вниз.

Любой птицечеловек знает, что атмосфера непрерывно движется; холодные и тёплые массы сталкиваются на разных высотах, образуя громадные вихри; иные из них столь велики, что их нельзя облететь за день. Сейчас, на краю зелёной долины, в распадке меж двумя горными отрогами, в холодном и пустынном месте, куда не заходят даже голодные волки, в неглубокой пещере, я и мой друг сидели у маленького костра, зажжённого скорее для удовольствия, чем для тепла, – сидели, глядя в жадное оранжевое пламя, и оба чувствовали, как остывает мир.

– Да, – сказал я. – Мне хорошо. Мне тут нравится. У нас в городе тесно, а здесь – смотри, какое раздолье. Если бы ты прожил здесь хотя бы год – ты бы тоже это полюбил. Здесь ничего особенного нет. Только бесконечные леса, зверьё и дикие люди. Но если прожить тут год – нельзя не полюбить этот мир. И я его полюбил.