Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

Первой пришла в себя старуха; и я помню, что был очень ей благодарен за это.

Она перестала всхлипывать, отвернулась, зажала нос пальцами и шумно опростала ноздри; это простое действие вдруг привело всех нас в чувство.

Ведьма улыбнулась Марье – не слишком, впрочем, уверенно, – и предложила:

– Умыться хочешь?

Марья вздрогнула, как будто её ударили, и по испугу на её лице я понял: вспомнила, наконец, что она девка, что нехорошо такой замаранной стоять перед мужиками.

Но прежде Марьи подскочил Потык.

– Сама умойся, – грубо сказал он. – Очисти себя от стыда.

– Сыночек, – сказала ведьма, – ты что же, милый? За что меня стыдишь?

– А что же мне, молчать? – крикнул Потык. – Ты нас обманула. А главное – её обманула! – Он кивнул на Марью. – И как теперь быть? Зачем тогда это всё? Зачем я змею башку рубил?

– А это ты сам себя спроси! – скрипуче возразила старуха. – Зачем башку рубил. Зачем нелюдям поверил. А на меня не кричи. Меня, как и тебя, на ровном месте обставили.

– Обставили? – спросил Потык, и оглянулся на Торопа; тот согласно кивнул с угрюмым и усталым выражением лица. – Что ж ты за ведьма, если тебя обставили?

Старуха захихикала.

– А кто тебе сказал, – возразила она, – что я ведьма?

Потык смешался. Пользуясь его молчанием, старуха ухватила Марью за чёрный от грязи рукав и повела в дом.

Выдохнув и утерев пот, я уселся на сырую утреннюю траву; этот рассвет был ещё более холодным, чем вчерашний; в нашей долине осень скоротечна. Завтра или послезавтра уже ляжет иней, подумал я, и, не желая того, – упал спиной назад, и не выдержал: заснул.

Много всего пришлось на мою долю в те два дня и две ночи: и когда стало ясно, что всё кончилось, что нелюди ушли, а тварь непоправимо мертва, – я немного ослабил напряжение, и закрыл глаза.

Рядом со мной упал и тоже уснул Тороп.

А малой Потык ещё ходил туда-сюда, размахивая топором, силясь рассечь на куски это волглое, неяркое утро.

Но чуть позже и он устал и рухнул.

Так это закончилось.

Так моя история покатилась к концу.

Мы очнулись после полудня – вскочили, лохматые, продрогшие и голодные. Посмотрели друг на друга и поняли: каждый из троих надеется, что всё произошедшее было сном.

Но отрубленная змеева башка лежала неподалёку, прикрытая дерюгой; малой Потык подошёл и пнул ногой.

Башка была настоящая, и день был настоящий, пусть и тусклый, серый.

Всё было наяву.

И опять у меня возникло чувство, что за нами наблюдают.

Не зная, что делать, я отправился к дому ведьмы и постучал в дверь.

Мне открыла Марья – и я её не узнал.

Добела отмытая, с чистыми, прибранными, расчёсанными волосами, она выглядела юной и свежей, и даже её щёки, обожжённые ветром и солнцем, не портили впечатления.

Рубаха, подаренная, очевидно, старухой, была ей великовата – чистая, но слишком ветхая, почти прозрачная, она никак не скрывала укромных изгибов и розовых округлостей; я с трудом отвёл взгляд от выпирающих грудей.

– Всё кончилось, – сказала Марья. – Вам надо уходить.

– Без тебя не уйдём, – решительно ответил Потык, вставая рядом со мной.

– Уйдёте, – произнесла ведьма, выходя на крыльцо. – А она поедет, куда хотела. В город птиц.

Она тоже, как и Марья, помылась – и теперь стояла перед нами спокойная и размякшая; все старики спокойны после бани.

Её рубаха тоже едва не расползалась от долгого употребления, и сквозь прорехи можно было углядеть и старухины груди, плоские, стекающие к животу; в общем, я опустил глаза.

– В город птиц? – спросил Потык. – Как же она туда попадёт?

– Не ваше дело, – сказала ведьма.

– Нет, – сказал Потык. – Наше. Мы уйдём, а ты опять обманешь.

– Обману? – старуха вздохнула. – Пока что, сыночек, главный обманщик – это ты. Обещал не убивать гадину – а сам убил. И мало того что убил, так ещё и башку отрезал и сюда приволок. Теперь змеево дитя подумает, что я с вами заодно. Прилетит, чтоб отомстить.

– Пугаешь? – спросил Потык.

Я видел, что парень в отчаянии. Он не хотел уходить.

Он не желал расставаться с Марьей.

И я не хотел.

И Тороп, подошедший последним и вставший по другую сторону от меня, – тоже приосанился и кивнул.

Мы не хотели уходить, мы не верили, что всё кончилось.

Такое бывало со мной в дальних походах. За множество дней совместных усилий, лишений и бед ты сближаешься с товарищами, срастаешься с ними, шагаешь в пешем строю, едешь в конном строю, налегаешь на вёсла, двигаясь водой; бьёшься, проливаешь кровь, терпишь лишения, мёрзнешь, голодаешь. А потом настаёт время вернуться. Твой отряд, ещё вчера представлявший собой спаянный, слаженный боевой полк, где каждый защищал каждого, – сегодня становится просто ватагой разновозрастных мужиков, которые хлопают друг друга по плечам и разбредаются по своим хозяйствам. Расходятся, оглядываясь: ни один не верит, что всё, дело завершено, поход окончен, боевого братства больше нет.