Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

Он подождал ответа, не отрывал от девки красноречивого взгляда – но Марья молчала.

Установились сумерки; коричневые и серые тени понемногу поднимались от земли, от подножий елей и сосен.

В такое время – на полпути меж днём и ночью – чувства обостряются, и я теперь ощутил на своей спине и затылке чужой взгляд.

В лесу, за нашими спинами, в ветвях деревьев кто-то был.

Не зверь и не птица.

Неизвестное существо внимательно наблюдало за нами и, возможно, подслушивало.

Нас не боялось – но и нападения не готовило.

На всякий случай я передвинул топор, положил удобно под сильную руку; поманил Марью, и когда она наклонилась ближе, прошептал:

– Чуешь?

Марья коротко кивнула. Я продолжал так тихо, как только мог:

– Они уже здесь. Один или двое. Разведчики. Они могут подумать, что мы – засада. И тогда птичий князь не прилетит.

– Прилетит, – ответила Марья, тоже – одними губами. – Птицечеловеки людей не боятся.

Я оглянулся на Потыка и Торопа: они смотрели, как мы шепчемся.

– Если прилетит, – спросил я, – что ты ему скажешь?

– Попрошу, чтоб отнёс меня в свой город.

– А что взамен?

– Счастье его сына.

– Почему думаешь, что княжий сын тебя помнит?

– Вспомнит.

– Три года прошло. У него другая жизнь. Вокруг него другие девки. Ты придёшь – а он скажет: знать тебя не знаю. Что будешь делать?

– Он так не скажет.

– Князь птиц говорил, что Финист болен.

– Я вылечу.

– Каким образом?

– Не знаю. Увижу – пойму.

– А если князь откажет?

– Буду умолять.

– Мольбы не трогают князей и вождей. Иначе мир управлялся бы не княжьей волей, а мольбами просителей.

Я жестом попросил Потыка и Торопа приблизиться и прошептал всем троим:

– Слушайте меня. Если нелюдь придёт – говорить буду я. Вы – молчите. Вы не умеете вести переговоры. Особенно ты молчи, – попросил я Торопа. – Не умеешь врать – ничего не говори. И вот ещё.

Я снял с пояса свой боевой шлем и протянул Марье.

– Надень. Пусть нелюдь не видит твоего лица. Так будет лучше. И мою броню тоже надень. И молчи. Иначе всё испортишь.

Марья помедлила, подумала и кивнула.

Темнота сгустилась.

Начало ночи мы провели в напряжённом молчании.

Неизвестный наблюдатель всё это время сидел над нами, прячась в ветвях, затем исчез без единого звука.

Мы долго ждали. Торопа сморило, он задремал. Прошедшим днём ему досталось слишком много сильных переживаний. Марья, облачившись в мой доспех и водрузив шлем (и то, и другое было ей не по размеру), сидела недвижно, но дышала шумно и горячо: волновалась.

Я подумал, что мы не должны вести себя как воры или тайные пластуны; достал из торбы оселок и стал править лезвие топора.

Скрежет камня по железу далеко разнёсся по чёрным зарослям, пугая ночных зверей, но успокаивая меня; каждый воин знает, что забота об оружии хорошо помогает сосредоточению.

Такова польза любой правки: себя ли затачиваешь, или свой топор, или хотя бы сдабриваешь жиром броню, – это даёт верную дрежу, ровное состояние духа и сердца.

И вот – когда звёзды над нами обрели полную яркость, когда в лесном безмолвии стали тонуть, пропадать даже крики филинов, когда свет полной луны посеребрил верхушки сосен и елей, – стремительная тень пересекла небо; летающая лодка опустилась возле ведьминого дома, сильно раздав вокруг себя тяжёлый и сырой ночной воздух; я был далеко от места и почти ничего не видел.

Неслышно ступая, подошёл ближе и посмотрел, прячась за деревом.

В лодке прибыли пятеро. Четверо выпрыгнули сразу – быстрые, сноровистые, ко всему готовые; разошлись вокруг, осмотрели место; только потом вышел пятый, главный; шаги его были тяжелы.

Скрипнула открываемая дверь, и этот пятый – главный нелюдь, птичий князь – скрылся в ведьмином доме.

Я вернулся к остальным. Кинул камешком в Торопа, попал в голову; мужик проснулся, тряхнул головой.

Наверное, ему снилась беременная жена. Если бы я был женат, я бы хотел видеть во сне только свою любимую женщину.

– Пошли, – сказал я. – Передвиньте ножи за спину. Это знак мира. И молчите.

Мы направились к старухиному дому. Марью колотило от волнения. Малой Потык шёл впереди неё, готовый защитить; но и он сильно волновался, как волнуются все молодые ребята в ожидании драки.

Когда мы приблизились – посох старухи, оставшийся вонзённым в землю, вдруг запылал, как светоч, и осветил всех нас.

Я впервые видел, как горит голая древняя кость: слишком ярким, нездешним, опасным, синим огнём.