Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Шёл негромкий и очень интеллигентный спор – о существе порнографии.

– Нет, нет, это, безусловно, эротика. Порнография – это только когда у мужчины, причём, извините, вот таким образом. Так во всём мире считают.

– По-моему, ваши сведения устарели. Сейчас есть другая концепция. Когда имитация, тогда да, эротика, а когда по-настоящему, это уж порнография.

– Как… то есть? Когда фрикции, это эротика, а когда… когда как её… аннуляция, то порнография?

– Вы хотели сказать, овуляция?

– Подождите, абляция… нет, кумуляция… ну, вы меня поняли.

– Вероятно, тут дело в оргазме.

– А как же фригидность?

Что там дальше было про американок, она уже не воспринимала. Кто там был кто и кто с кем. Кто с кем и с какой ещё стати. Пассажиры покорно присутствовали. Никто не охал больше, не сокрушался, не вздыхал тяжело: «что показывают». Терпели. Ехали и терпели. Кто смотреть не хотел, тот сидел и терпел, кто хотел, тот смотрел… хотел, не хотел… Можно, в конце концов, думать о чём-нибудь своём, можно попробовать отстраниться. Удивительно, однако, как повторяемость, единоподобие, умервщляют самою идею движения, действия, хотя нельзя же во всём требовать изобретательности!.. вот так и глагол умирает в герундии – терпение, совокупление, поглупление… От герундия в воспалённом мозгу рукой подать (тоже образ) до родственной ему ерунды. Ерунда. Так и не попавшая в словари иностранных слов. А помнит ли Елена Глебовна, от чего производил ерунду любимый ею Лесков? От немецкого хер унд да, или сюда и туда, по-нашему, отнюдь не в сексуальном смысле – выражение, бытовавшее в Петербурге в среде немцев-колбасников. Елене Глебовне есть захотелось. Авторы фильма обращались к иным инстинктам. Но то ли этимологических студий направленность была такова, что вспоминались в итоге мясопродукты, то ли обилие голого тела перед глазами способно, в принципе, возбудить, отнюдь не по Фрейду, аппетит зверский. Елена Глебовна проголодалась; она бы ещё и развеселилась, ей бы стало смешно обязательно, если бы не подступившее вдруг удушающее ощущение бреда.

Хорошо было деду. Дед-безбилетник умудрился уснуть. Он негромко храпел, ему не мешали. Елена Глебовна завидовала ему чёрной завистью. Она так не могла. Она пыталась понять, долго ли ей ещё надлежит мучиться, по подсчётам выходило – весьма. Время самым нежелательным образом намеревалось растянуться или, что то же, замедлиться в соответствии с тягомотным, навязанным постановщиком ритмом, как бы мстя Елене Глебовне за свою постоянную ей нехватку своим же теперь навсегда изобилием – однообразным, тяжеловесным и разрастающимся. Конца всему этому не предвиделось. Когда же кончат они? – спрашивала Елена Глебовна, не отдавая себе отчёта в двусмысленности вопроса.

Дурная бесконечность. И всё в её голове. Это её голова, болезная, расширялась до размеров вагона, это в ней, в голове несчастной, не знавшей две ночи сна и покоя, добросовестно и методично совокуплялись сменяющие друг друга партнёры. Зачуханные пассажиры, вдавленные в вагонные кресла, томились в её голове и везли каждый свою головную боль, и было так сильно натоплено, что никак не продохнуть было, как было никак не понять возможность снега вовне, сквозь который падает в темноту всё это совокупляющееся и созерцающее – стуча, стуча, стуча.

– Я, Софья Семёновна, может, в Америку уеду.

Ах, вот оно что. Детки. Детушки.

Ты им про Сонечку Мармеладову, про светлый образ, а они, прохвосты, такие фильмы смотрят, вот к чему тянутся, что доступно им – вот. «Ты ж, Сучков, не читал, сознайся, роман». – «Читал, читал». – «Расскажи тогда, что знаешь про Свидригайлова». – «Он в Америку уехать хотел». Смех в классе. «Нет, он сам так сказал, что в Америку». – «Ну и как же, уехал?» – «Он имел в виду, что застрелится».

Свидригайлов к чему. Банька, в ней пауки. Это ж смерть ему так представлялась, вечность. Вот к чему Свидригайлов. Закопчённая банька с пауками, видеосалон, вагон-видео, бесконечный ряд одних и тех же движений.

И не рай. И не ад. И не пустота. И никогда не кончится.

Смерть. Смерть. Её образ.

Игнатенко торт уронил.

До того был тост Игнатенко.

Он сказал:

– Я желаю вам жить долго-долго и умереть в один день.

Гости закричали «горько».

Елена Глебовна виски тёрла. Ей сделалось не по себе. «Умереть в один день». Жутко стало – оттого, что не там она то ощутила, а здесь, не на кладбище.

То, что там, возле ямы и возле гроба, ей казалось до странности неотчётливым, посторонним, безличным, безóбразным, близость там, у гроба, чего не дано ей было почувствовать, здесь представилось вдруг по-свидригайловски зримо и просто. Та же «банька», только вагон, душный, тёмный, на экране фантомы, шевеление плоти бесплотной, пятна тел. Встань – уйди. Невозможность уйти. Не уйти. Это место её. Смерти, вечности образ.