Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Помню, я сам понемногу дремал, иногда пробуждаясь. Как-то раз я спросил Василия, отчего моя кандидатура вызывает такое упорство, другой покупатель даст, наверное, больше.

– А ты бы с ним пожил хотя бы недельку, я б на тебя посмотрел, – быстро ответил Василий, намекнув, что жить с ним в комнате больше не может.

– Я при нём не курю. Я матом при нём не ругаюсь. Ты заметил, я матом совсем не ругаюсь, – приставал он ко мне, уверяя, что не ругается матом.

И ещё я запомнил слова:

– Понимаешь, я книги читаю. О нём. Маяковский. Поэт Евтушенко… Поэт Вознесенский… Ты знаешь такого поэта? Тот Вознесенский писал: «Прозрачное чело горит лампообразно». Но откуда ему это известно? Представляешь? Откуда-то знал! Знал… Неужели он ходил к нему ночью?

– Я тоже хочу ещё посмотреть, – сказал я, захотев ещё посмотреть, но не справился с телом, упав.

Василий поднимал меня, утешая:

– Увидишь.

– Михаил, я тебя не заметил, как ты возвратился, – я сказал Михаилу, если правильно вспомнил сейчас.

– А к тебе он не будет ходить, не боишься, Василий?

– Нет, он труп.

– Нет, не труп. Труп-идея. Больше чем труп. Самый главный труп на земле. Труп-идея.

– Труп идеи? – спросил Василий.

– Идея трупа, – отозвался Михаил.

Василий сознался:

– Боюсь.

Впечатления этого часа питаются обновлённостью, мы как будто стали другими. Безусловно, что-то случилось тогда, взволновавшее сердце, если не бояться сказать образно. Я не люблю излишества от красоты, но бывает, когда невозможно без формы. Исключительно редкое положение, взыскующее осмысления со стороны, иногда требует этого. Хочется сказать: блажен понимающий, что происходит, когда незамутнённая посторонним, в чём родила мать, голая мысль бьёт тебя словно электрическим током, и ты обретаешь речь. И тогда сами по себе, не нуждаясь в подборе, приходят на ум слова. Истина в своей простоте поражает тебя наглядностью. Оказывается, ты не знал ничего о себе, как не знаешь всего остального, так знай, знай, не пугаясь доступности, что всё постигаемо.

Но когда завершается короткий период познания, невозможность его воссоздать безотчётно становится качеством твоей несовершенной памяти, как бы другие ни валили всё на похмелье. Последнее не объясняет, но усугубляет трудоёмкость творчества, но уже ничего невозможно припомнить. Я далёк от мысли, как бы ни хотел ясности. Пустота и страх угрожают явиться. И всё же проблески, о чём говорю, есть для меня безусловная ценность, как последняя форма надежды.

Понимаем ли я был в мною упомянутых проблесках? Не до конца.

– Он умер в каждом из нас, а вы продаёте, – было сказано мною.

Я готов повторить:

– Он умер в каждом из нас, а вы продаёте.

Памятен Михаил, проливающий мимо стакана. Другого не помню, чем откликался Василий. Кроме того, мы оба страдали. Тот страдал по-другому.

– Нет, – отрицал он, – разве это продажа?

Я стоял на своём:

– Он жил и умер в каждом из нас, а вы продаёте.

Василий тоже заплакал. Он был в порошке.

Я понял трагедию этих людей. Меня обожгло, поражая. В порыве я закричал им настоящую правду: ведь это подставка! подставка!

– Слушайте, вы! – закричал я, примерно как и сейчас, дрожа и пугаясь открытия. – Это ж подставка! Вы жертвою пали интриг! Неужели неясно вам, что вас просто подставили, очень умело организовав по-своему?! Они хотят, чтобы вы продали сами. Своими руками. Сами. Вы. Неважно кому. Всё подстроено, мужики. Всё подстроено. Всё. Он умер в каждом из нас, но оставшееся в каждом из нас много ли живее умершего?…

– Повтори, – попросил Василий, перепачканный порошком.

– Он умер в каждом из нас, но то, что осталось в каждом живого, намного ли оно живее умершего?

– Разве я проститутка, – спросил, терзаясь, Василий, – чтобы торговать своей мертвечиной?

С другой стороны сказал Михаил:

– Разве это продажа? – запал в мою память его возражающий голос. – Мы пили портвейн, а теперь пьём водяру. На твои кровные деньги и вместе с тобой. Заедаем сухим молоком из одного дорогого пакета. Нам оказали иностранную помощь, и мы купили его на твой остаток. Мы не продали ничего. Мы пропили. Мы пропили, и ты пьёшь вместе с нами.

Помню ещё мысль Василия:

– Прошу не считать всё это продажей. Мы тебе просто должны. Вот и всё. Мы должны. Понимаешь? Должны. Это долг наш. Наш долг.

Был ли то я, если картина моих поступков не целиком отразилась в сознании? Да, я, это был именно я. Например, потрясло, что ещё не стемнело. Меня направляла тележка. Большая. Все знают её по грузчикам гастрономов. Стремительность встречи меня поразила настолько, что запомнилась лучше, чем всё. Напряжённо работала мысль.