Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

О да, это был звёздный час Краснощёкова.

Его поздравляли, пожимали ему руку, благодарили сердечно, спрашивали, когда он издаст книгу. В руках Краснощёкова появился носовой платок. «Я счастлив, – говорил Краснощёков, – я просто счастлив».

Я подошёл (рассказывает Стас Владимирович) к Николаю Кондратьевичу.

– Вы слышали, как меня слушали? Слышали?

– Я рад за вас, Николай Кондратьевич. (И я действительно был рад, честное слово, я не лукавил, говорит Клементьев.)

– Пожалуйста, напишите всю правду, всё как было.

Работники профкома повели под руки Краснощёкова, но Николай Кондратьевич остановился вдруг, закричал мне, обернувшись:

– Ах, Стас! Я совсем забыл! Я ж тебя видел, ты висишь, я сказать хотел, да забыл, ты будешь смеяться, тебя повесили…

– Что? Что? Не понимаю (было шумно).

– Повесили. Потом расскажу, потом… Всю правду, пожалуйста, всю правду…

Но тут его, наконец, вывели и посадили в администраторский автобус, и отвезли в ресторан «Буревестник» вместе с другими. А я подумал, грешным делом, уж не тронулся ли умом Николай Кондратьевич?

Кто меня повесил? За что?

В тот же вечер вечеринка.

Жена Горшкова принимает гостей. Местный художник и прочие. Клементьев и Сашенька. Почти салон.

Два варианта одного эпизода. В первом случае – больше про философию: про Бердяева и Флоренского, Ницше и Ясперса, – о, высок, высок полёт мысли. Во втором – что попроще. Оба сдуты с конкретной натуры – столичной. Первомайск тут ни при чём.

Во втором случае разговор в основном о политике.

Стас Владимирович рассказывает, как напечатали в журнале «Аврора» эпитафию на ещё живого генсека. «Главного, говорят, из партии исключили?» – «Нет, всего лишь сняли с работы». – «Лет на восемь потянет». – «Ничего, они шума боятся».

Общество дружно ругает художника Глазунова.

Местный художник и Клементьев беседуют на балконе, курят.

Яблоки. Водка. Сухое вино.

Смелость, непринуждённость, свободомыслие.

Ещё не разрешён поэт Гумилёв. Хозяин салона, вернее, супруг хозяйки (в нашем случае оказался Пётр Горшков – прости меня, Пётр) будто сам был поставлен к стенке тогда, врёт про подробности. Супруга же фанты уже объявила (будут в фанты играть) и поставила запись «Машины времени».

«Советую быть осторожнее с Т., – доверительно сообщает Клементьеву местный художник. – Он, по-моему, стукач». – «Спасибо», – отвечает Стас Владимирович. (Балкон.)

Первомайск тут ни при чём.

В Первомайске другой климат.

Музыка. Чувственный танец. Сашенька и Клементьев.

Первомайские только звёзды.

– Это, Саша, Большая… Это Малая… Спутник…

Идут.

Описание августовской ночи.

У входа в «Буревестник» стояли в белом.

– Повара.

– Нет, не повара. Это наши. Тамара!

Обернулась на Сашин голос Тамара:

– Саша? Ты? – и увидев Клементьева: – Здрасьте.

– Здрасьте.

– Так что вот, не успели. Вызвали поздно.

– Кто?

– Кто-кто. Краснощёков.

Скорбь. Разговоры вполголоса. Подробности. Утро в редакции «Майского утра».

Тупоглупопузырчатое слово «апоплексический». Клементьев последний, кто видел (не считая работников ПМК).

Вот тебе и успех. Адрес дочки нашли. А ещё есть, кажется, сын. Ей – телеграмма. В город Калининград. Бумаги. Много бумаг. Поэма о всей-всей жизни.

Тысячи, тысячи строк. «Махабхарата».

Клементьев заглянул в конец поэмы. Там было о нём.

Стихи. Множество стихотворений. Посвящения Сашеньке.

Вот что я вспомнил ещё о нём. Как ничего не ответил Краснощёков Клементьеву на его рассуждения о декабристах (из вычеркнутого).

Клементьев сломал фонарик, нажав чересчур энергично на кнопку, и выругался, что всё у нас через задницу делают. А потом стал рассуждать в том духе, что если бы декабристы в одна тысяча восемьсот двадцать пятом году четырнадцатого-то декабря чуть-чуть поднажали тогда на Сенатской (ну, капельку… ну, самую малость…), пошла бы наша история вся по-другому. Парламентаризм пустил бы у нас крепкие корни – не слабже, чем в Англии, мы бы лицом к Западу окончательно повернулись, и наша могучая экономика, достойная цивилизованной страны, уже бы никогда не смогла породить таких нелепых фонариков – в силу частного предпринимательства, конкуренции и разумного налогообложения. Чем возразить на такой аргумент, я тогда понятия не имел, и мой Краснощёков был вынужден промолчать. Он поступил мудро.