Лев Трутнев - Живи и радуйся

Разговоры, разговоры. А я представил широкую заозерную степь и горстку людей, копошившихся возле дымного костра, ломы, лопаты… И вдруг волки из-за кустов, целая стая. Подростки-то побегут, а как другие?..

Вопросы, вопросы. Ни конца им – ни полного ответа. И я решил сходить к Паше со Славиком – уж они-то наверняка кое-что про ту работу знают.

А через несколько дней посветлели у взрослых лица, повеселели голоса – наши разбили немцев пол Сталинградом.

– Шибко-то радоваться рановато, – высказал своё мнение об этой победе дед, – германец еще силен, еще воевать да воевать придется. То, что мы его сломаем, я не сомневался с самого начала, но кровушки людской еще прольется ох как много.

Тем не менее настроение взрослых и нас, малолеток, как-то зацепило, и хотелось стремиться куда-то к еще более светлому горизонту, к высокой учебе с полной отдачей своих способностей.

Густо затекли синевой окна, когда мы выбрались из дома. Слабо мерцали звезды на побледневшем небе, и глухо стучала под ногами схваченная морозцем земля, пестрая от запавших в тайники остатков снега и оловянных разводьев подстывших луж. Все, что натопило ярое солнце за долгий весенний день, было сковано ночным возвратом зазимья.

Кольша нес ружье. Я – манишку. Так называлась нехитрое устройство, похожее на большое кленовое семя, сделанное из глиняного шарика, обмотанного белой тряпицей, и двух тоже белых перьев гусиного крыла, воткнутых в шарик под углом друг к другу. В кармане у меня еще лежал клубок старой бельевой веревки, за которую предполагалось привязывать манишку.

Шли мы на какие-то гари, где токовали куропачи и которых, по словам Кольши, там водилось уйма. По давно принятой договоренности мы молчали, придаваясь каждый своим размышлениям и воспринимая живой мир единолично. Пока мы, обходя разливы и лужи, дошли до леса, он весь высветился чистым зоревым наплывом, окрасившим сзади нас небо густым румянцем. Ночной морозец отлетел и почти не ощущался. Глубоко в чащах завязли остатки сугробов, закраины которых блестели тонким ледком, накрывшим талые воды. По травянистым гривам, тянувшимся в междулесье, бугровым плешинам обходили мы затекшие весенним роспуском места. Неопределенные тонкие звуки поплыли в лесных просторах, когда мы остановились на опушке редколесья, за которым плотными валами рдели кустарники.

Кольша долго присматривался к окружающему пространству, пока не выбрал неохватную валежину на краю зимней вырубки, лежащую посреди молодого ивняка. На нее мы и присели, спрятавшись за этими кустами. Кольша забрал у меня и манишку и бельевую веревку и некоторое время прислушивался, приглядывался, разматывая веревку и укладывая ее особым образом.

Вот-вот должно было проклюнуться где-то солнце, и зоревой свет не оставил и следа утренних сумерек: все было видно, как днем. Робко и тоненько затянула несложную трель зарянка, засуетились где-то сороки, лениво прокаркала ворона, и вдруг звучно, в несколько раз громче петушиного призыва, закричала какая-то птица, закуролесила голосом, совсем ни на что не похожим, еще и еще. Где-то там, неподалеку, в молчаливых кустарниках. И дальше, как эхом, отозвались такие же крики в двух или трех местах. Я сразу догадался, что это затоковали куропачи, но не стал об этом спрашивать: молчание на охоте доля успеха…

Кольша покачал в руке манишку и подбросил ее над кустами, целясь в свободный от них промежуток. Взлетев невысоко, манишка медленно завертелась в спуске и упала в траву. Выждав немного, Кольша за веревку подтянул ее к себе и вновь бросил. Точно, как кленовое семечко с двумя крыльями крутилась манишка в воздухе, над кустами, белея и перьями, и тряпицей, словно птица вспархивала в некоем призывном полете.

А бойкие крики куропачей забивали все другие звуки, откатываясь в пространстве такими горловыми выкрутасами, повторить которые невозможно. После нескольких похожих бросков оглушающие крики: ко-ко-ко-ко – раздались совсем близко. Между деревьями промелькнуло что-то белое, дрожащее, и на одном из пней, как ком снега, возникла слегка взъерошенная птица. Вытянув шею, потоптавшись по кругу и чуть-чуть опустив крылья, прилетыш, слегка надувая шею, затянул: кобевв, кобевв, кобевв… Брови у крикуна ярко краснели, хвост топорщился веером… Я смотрел на него, не мигая, и кажется жил в каком-то другом измерении: ничего не воспринимая из окружающего мира, кроме исходящей в брачном экстазе птицы.