Лев Трутнев - Живи и радуйся

Еще с глубокого детства, как только пальцы мои стали удерживать карандаш, тянуло меня к рисованию, и что-то вполне понятное изображал я на бумаге гораздо раньше, чем научился читать. А читал я бегло еще до школы. Потому и повлекло меня в этот кружок, и после уроков, с затаенным дыханием, я пошел в указанный кабинет.

Худощавый и длиннолицый учитель рисования Павел Евгеньевич Еланский вначале мне не приглянулся. Два или три занятия подряд он ставил на стол деревянный конус с цилиндром и заставлял рисовать. Не грел душу этот пустой неживой рисунок, тянуло попробовать себя в чем-то более сложном и интересном. И все хотелось сказать об этом учителю, но меня опередил один из кружковцев.

Павел Евгеньевич поглядел его рисунок, достал из большой папки кусок картона и сказал:

– Подойдите все к столу со своими рисунками.

Мы потянулись, не понимая, к чему клонит учитель.

– Теперь разложите рядком то, что вы изобразили. – Тут же он перевернул картон и пристроил его сверху. На белой его стороне четко, будто наяву, стояли конус и цилиндр. Мягкие оттенки до того обыгрывали эти предметы, что хотелось их потрогать. – Видите разницу? – Павел Евгеньевич щурился, пытливо поглядывая на нас.

Наши рисунки, вроде бы и точные, и соразмерные, выглядели жалкими поделками в сравнении с истинным мастерством.

– Вот когда у вас так же оживут эти фигуры, тогда и пойдем дальше. А скакать на что-то более сложное, не освоив простое, только во вред делу…

Потом он показал нам некоторые свои этюды, журнальные иллюстрации картин великих художников в цветном исполнении. С затаенным восторгом, в оторопелом изумлении толпились мы вокруг стола, впервые соприкоснувшись с великим дивом искусства. И, вероятнее всего, тогда я понял, насколько высока духовная сила таланта, дарованная человеку Богом, которую несет он людям в превратных муках. И только они – эти муки, перепеленывая человека в житейских немилостях, в отраде сжигающей работы, способны поднять творчество на высоту чародейства – близкого к святости. Тогда задохнулся я от глубины тех преодолений, через которые нужно пройти, чтобы немая живопись заиграла перед людьми изумляющей подлинностью жизни. Но молодо-зелено, не испугался я маячивших трудностей, прирос к кружку, и прежде всего к Павлу Евгеньевичу. И еще больше, когда заметил его некоторые симпатии ко мне. А потянулось это с того, что я начал дольше всех задерживаться на занятиях кружка, стараясь добиваться в заданной работе того предела, на какой был способен, и Павел Евгеньевич, видя мое упорство, стал доверять мне ключи от учебного класса по рисованию. И нередко я возвращался домой уже глубокими вечерами, когда не оставалось прохожих, и лишь освещенные окна сгрудившихся друг к другу домов обозначали размах улиц, их ориентированную даль. Стылый воздух натягивал дымок от топившихся печей, запахи жилья, оград, тлена…

Дольше всех выстаивал Павел Евгеньевич и у моих рисунков, хотя хвалил редко, сдержанно.

– Есть у тебя задатки художника, – как-то с прищуром то одного, то другого глаза разглядывал он мой карандашный набросок, – учиться тебе надо, дальше тянуть эти способности. Глядишь, этак лет через двадцать, – Павел Евгеньевич улыбнулся, – и услышим новое имя в живописи…

Эко он хватил – через двадцать! Конца и края тем годам не видно: где-то они за горизонтом сознания. Есть ли резон тянуть бурлакскую лямку к тем вешкам, которые еще не обозначились даже в мечтах? Хорошо бы сразу, по выросту, заявить о себе. Но подсознательно я понимал, что такого не будет, хотя мой пыл к рисованию от этого ничуть не гас. Даже боксерскую грушу, закрепленную на косяке дверей, я стал колотить с меньшим энтузиазмом, чем раньше, отводя больше времени карандашу и бумаге. Марал я много, а денег на покупку блокнотов для рисования, появившихся в продаже в книжном магазине, не было. И тут помог Павел Евгеньевич, без просьбы поняв мое положение, – из своих запасов подкинул бумаги. Да какой – ватманской, о которой я и не слышал! А в один из вечеров учитель пригласил меня домой. Жил он с сестрой – тоже учительницей – неподалеку от школы в казенном деревянном доме, занимая одну его часть из двух комнат. Встретила нас Ольга Евгеньевна с ласковым приветом. Худенькая, с пытливыми большими глазами серого оттенка – она преподавала в младших классах нашей школы, и нередко я видел ее юркую, с журналом в руках, спешащую на уроки.

Опрятные комнаты, с простой старинной, особой, не видимой мною до этого, мебелью, и картины, картины – все больше писанные маслом. Они-то и зачаровали меня, затянули необычностью красок и тонкостью художественного исполнения. Я хотя и не понимал ничего в мерках живописи, но интуитивно чувствовал притягательную силу, осветление, как бы идущее по-разному от разных картин. Уже раздеваясь, по приглашению Ольги Евгеньевны, я воротил голову через плечо, разглядывая удивительные пейзажи и портреты в резных рамках.