Лев Трутнев - Живи и радуйся

Речь шла о Лизе Клочковой – нравилась она Паше. Какие только узелки не повяжет судьбинушка – лучший друг в соперники метил.

– А ты-то что в ней нашел? – Я понимал, что разговор наш хотя и полушутливый, приятельский, но тем не менее не пустой. За ним многое кроется. Оно если уж и рассудить по-честному, то Лиза в моей душе ничего не имела. Так, по привычке, по гордости, что ли, по самолюбию вязались у нас с нею какие-то полузадушевные отношения, и я ничуть не пожалел бы, если у Паши с ней пошло что-то серьезное.

– Здоровая она, под мой рост, под мою силу. Не то что остальные – свиристелки.

– Ты еще скажи, что под твою шишку, – не удержался я от где-то слышанной подковырки.

Паша осклабился:

– Да уж тебе в том деле не уступлю, видел в бане…

И повело наш разговор по ухабам, по тем щекотливым понятиям, которых мы касались редко, с боязливой осторожностью, с потаенностью в голосе и оглядкой. Но даже в то, казалось бы, доверительное время, подходящую направленность нашего разговора, я не открылся Паше в своей интимной тайне.

Хотя и закрепчал мороз и пимы новые дед не разрешил надеть, я все же вырвался в ближний лес на зайцев с ружьем, стянув кое-как дратвой старые валенки. И удачно: косого выследил сразу же, начерпав в прорехи снегу. Но на ходу в горячке ноги парили – так что простуды я не боялся.

Дед, обелив зайца, подвесил его тушку в дровнике, под застреху на заморозку.

– Порублю кусками и возьмешь себе в Иконниково, – пекся он обо мне. – Все не пустая картошка на столе. Свою-то живность еще рановато трогать – оттепель может вернутся. А тут добыча…

Дрогнула душа от его слов. Дорогой мой дед! Как мне хотелось обнять его, ощутить эти худоватые плечи, колючие усы, запах табака, увидеть, как в детстве, искристый прищур добрых, все понимающих глаз. Но разве позволительна эта слабость в мои-то года? Разве не крепит мужской дух сердечная сдержанность? Где это видано в крестьянстве, чтобы такие выростки, как я, обнимали своих дедов в ласке? Да и дед к этому не привычен, не поймет моего порыва. Скорее по иным меткам он чувствует мое к нему отношение. А может, я не прав? Может, моего искреннего тепла ему и не хватает?.. Непростые эти мысли колебали мою душу, как ветер былинку, но однозначности ответа я не нашел…

Снова пешая дорога, по рыхлому неулежавшемуся снегу первозимья с котомками в руках и за спиной, с грустью в сердце и неотвратимыми думами. И хотя за последнюю пару месяцев жизнь в большом селе, книги и учеба заметно раздвинули мой кругозор, душа к школе не тянулась. Нередко я из прочитанного самостоятельно узнавал больше, чем на уроках. И более-менее сносно учился я скорее из понимания необходимости этого, чем по желанию. Потому и уходить из родной деревни приходилось с немалым душевным усилием, с неизменной печалью и сожалением. Про те свои ночные залеты через огород я старался не думать, изгоняя просверкивающиеся о том мысли созерцанием яркого дня в фиолетовых далях, выбеленных снегом лесных чащоб, редких зверовых набродов по их опушкам, густо-голубого неба в кудреватых облаках… В противлении том, в утехе воспоминаний о проведенных в каникулы днях, отмерил я загогулины десятиверстового проселка. И едва отогрелся, отмяк и отдохнул в своей полупустой, не очень теплой комнате, кувыркаясь на полу в игре с Толиком и Светкой, как пришедшая с работы хозяйка ошарашила меня встряхнувшей сердце новостью:

– Краля-то твоя жениха зацепила, замуж засобиралась, – в голосе ее я почувствовал скрытую радость. – Нашла какого-то недавно переведенного к нам мужика, однорукого. Начальник… – Последнее Вера произнесла не то с ноткой зависти, не то уважения.

А меня стиснула судорожная сила, будто обняла и притянула к полу. Хорошо Светка, забравшись на загорбок, начала гарцевать на моих плечах и голыми пятками тыкать под ребра, a то бы Вера заметила эту мою безвольную скованность. И уже совсем не легко удалось мне шевельнуть потяжелевшим языком:

– Ну и ладно, счастливо, – но как я не старался, не напрягал себя, голос мой все же не прозвучал привычно-равнодушно, и хозяйка, это уловила.

– Да ты не переживай. У тебя еще все впереди. Это нам куковать не перекуковать свои годы, и их вон двое. – Вера отвернулась и пошла в кухню.

Известие это мучило меня дня три. Распаленное воображение выписывало такие картины, что меня от них корежило чуть ли не до ощущения физической боли, а ночами я нередко просыпался и не мигая глядел в пасмурный угол отсутствующим, почти немигающим взглядом. Потом я еще пару дней крепился, перетягивая волю на свою сторону. А к концу недели не устоял, подался в обход, через переулок, на соседнюю улицу, как только накатилось на крыши домов солнышко, с оглядкой, с затаиванием у чьих-то палисадников, будто на воровство или злодейство какое нацелился. В тени, между высокими створками ворот и стенкой дощатого сарая, напротив Нининого дома я и затаился, до конца еще не осознавая своих намерений. Просто стоял и смотрел на затененные какими-то кустами, в распахнутых ставнях, окна и не улавливал сколько-нибудь твердых мыслей. Все они исчезали легкими пушинками на ветру, не оседая и не цепляясь друг за друга. Что-то изредка выскальзывало из-под этого мельтешения, понуждало к смелому движению вперед, в ограду, в дом, но тут же таяло вмиг, не устоявшись…