Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

Словом, все два дня своего вихревого налёта домой Стах просидел у Дылды, возле дяди Пети, смешно повествуя о студенческой жизни будущих медиков, избегая, впрочем, живописных ужасов анатомички. Помогал Дылде купать-переодевать папку, а вечером, когда она выходила его проводить к двери, успевал на минутку припасть, притянуть к себе, обшептать, обцеловать ненаглядное лицо, вдохнуть тепло благоуханной шеи…

После чего, проболтав с мамой полночи, валился на свой топчан, чтобы на рассвете подскочить как подорванному от сладкого миража, от мучительного спазма внизу живота, от позыва бежать, колотить в дверь и, когда откроет, – схватить её, жаркую со сна, и влиться в неё каждой клеточкой своего тела, воющего от месяцами накопленной любовной ярости.

Что касается Надежды, то жила она эти медленные и печальные месяцы папкиной болезни будто зажмурившись в ожидании удара.

Но так уж случилось, что ударило не её, и совсем с другой стороны.

Телеграмма как раз и начиналась с этого слова, и вся была сплошным набором ошибок. «Ударило мать. Преедь быстре. Маша соседк».

Телеграмму, улыбаясь, принёс всегда услужливый вьетнамец Виен – вероятно, по просьбе дежурного Фили. Несколько мгновений Стах стоял в распахнутой двери своей комнаты, пытаясь понять смысл дикой вести, составленной из слепых неустойчивых буковок. Потом ринулся вниз, к телефонному аппарату, что стоял в «дежурке» как раз на такой вот «острый случай»…

Там он нелепо сшибся с Филей-волчарой, вскочившим традиционно запретить, толкнул его в грудь, бросил телеграмму на стол и набрал домашний номер. В животе трепыхался кролик, душу заколотили досками, как пляжный киоск «мороженое» – на зиму. Голова, впрочем, соображала неплохо: первым делом – в метро и на вокзал.

Поездов из Ленинграда через Вязники было два. Один долгий, с заездом в Москву, другой, горьковский, скашивал угол и шёл напрямки. Из Ленинграда уходил вечером, в Вязники прибывал чуть не на рассвете. Уходил через полтора часа! Вероятно, даже звонить не стоило, терять драгоценное время. Но он должен был немедля дознаться: кто или что «ударило» маму, дома она или в больнице, может ли говорить…

И трубку сразу сняли! Тётя Маша, соседка, Валеркина мать, будто ждала его звонка (потом утверждала, что – конечно, ждала, а как же! Сидела у них с самого утра, понимала, что он сразу позвонит, – после такой-то телеграммы. Тут большого ума не надо). А он растерялся от чужого голоса в трубке и две-три секунды только рот открывал, пытаясь исторгнуть звук из глотки.

– Что?! – крикнул наконец. – Где она?! – И следуя идиотскому тексту телеграммы: – Что, кто её ударил?!

– Так, это… удар её ударил, Сташек, – робко ответила на его ор тётя Маша. – В Народной мама, и дело неважнецкое… Я утром зашла соли попросить, а она – на полу, у двери, в ночнушке. Видать, пыталась до людей доползти, даже дверь успела отворить. Долго лежала… Ребята из «скорой»… они по-медицински говорили, я не поняла. Что-то с мозгом… нехорошее. Укол ей, конечно, сразу сделали, какой-то правильный … Ну, ты и сам почти врач, выяснишь. – Она горестно вздохнула: – Ты бы приехал прям вот щас, а? Как бы не поздно. Светлану я тоже вызвала. Кто знает, сколько она, Соня, протянет.

К себе в комнату он метнулся только за деньгами и паспортом, сверзился вниз по лестнице, на ходу натягивая свой знаменитый полушубок, укороченный и ушитый из железнодорожного тулупа. Толкнул дверь на улицу, выбежал в колючий снег, в мороз, опаливший лицо ледяным ожогом. И немедленно студёная воронка боли втянула, закрутила-понесла, не давая ни думать, ни вдохнуть: метро, вокзал, сложенный бланк телеграммы в заледенелой руке, беспамятный напор в очереди за билетом и готовность врезать первому подвернувшемуся. Такого не оказалось.

Добыл место в плацкартном, на которое даже не присел, всю дорогу мотаясь по вагону, выскакивая в морозный тамбур, закуривая, сминая сигарету и тут же закуривая новую…

Впоследствии он довольно часто думал о природе времени: о том, как искривляется оно в минуты и часы потрясений, как распадается, осыпается кусками отсыревшей штукатурки или растягивается гнусной резиной – до бесконечности. То ему казалось, что поезд невыносимо тащится, и он мычал от ненависти к кому-то неопределимо враждебному, кто тормозил, не пускал, не переводил стрелок на путях… А то вдруг (задремал, что ли, стоя, с сигаретой в руке?) к нему, стоявшему в тамбуре, привычно выкатились в сумраке студёного утра верзила-тополь, водонапорная башня родного вокзала, здание станции – всё в кипящей снежной каше, – и тут помнилось, что дороги всей минуло часа полтора. Вот, видишь, как вышло, подумал: никто тебя и не встречает…