Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

…Они просидели до вечера на том здоровенном стволе над водой, дважды бегали в ларёк добавить «жигуля». Время от времени припускал слабый дождик, высекая на воде крупные оспины, но Стах уже понимал, что в этом городе к воде – что снизу, что сверху – относиться надо философски.

Лёвка оказался отменным рассказчиком: журчал, улыбался, голос где надо понижал, где надо – усиливал; мастерски орнаментировал прямую речь персонажей национальными акцентами. И потому всё, им рассказанное, казалось кристальной правдой – в те минуты, пока рассказ длился.

– Всяко случается. Учёба напряжённая, нервы сдают. Вот перед прошлыми экзаменами ходили мы с Юркой Фельдманом в анатомичку – там есть один застарелый, подсохший от формалина, крепенький труп, бродяга один симпатичный: мышцы рельефные, видны хорошо. Кликуха: Тарзан. Мирно дремлет себе в формалиновой ванне, укутанный в тряпки. Придёшь за полночь, вытаскиваешь Тарзана, кладёшь на стол, изучаешь… Человеческое тело, оно, знаешь, забавная штука. А под утро башка уже совсем не варит: напряжение, нервный стресс перед экзаменами, мозг устаёт, требует разрядки… Ну и стали мы с Тарзаном танцевать танго, бросать его друг другу через бедро… В какой-то момент на пороге возникает профессор Кучин. Профессора – они ведь тоже… у них же свои исследования… Так Юрка, поверишь, от ужаса уронил Тарзана, прыгнул в его формалиновую ванну – спрятаться…

Стах преданно внимал столетним байкам студенческого фольклора. Поглощал атмосферу грядущей учёбы, примеривал на себя, волновался…

– …А с комендантом Геной, – говорил Лёвка, аккуратно разрезая перочинным ножиком ломоть «российского» сыра на мелкие, как в баре, кубики и выкладывая их на газете, расстеленной на стволе дерева. – С жирной свиньёй по имени Геннадий – жирной, алчной и наглой, блять, свиньёй, – будешь поддерживать хрупкий баланс отношений. Подарки дарить, корешиться, лебезить перед ним. Ибо комендант общежития, он – кто?

Он по власти всёрно что Гришка Распутин при царском дворе. Заполучить сию блатную должность труднее, чем стать, к примеру, кандидатом медицинских наук. Разные пути ведут в хозяйственный Рим. Часть первая: происхождение. Бери сыр, не стесняйся, мама его присылает с проводницей Ксенией Китаевной… Что? Папу у неё так звали: Китай Китаич. А матушка моя – известный в Псковской области гинеколог, коллега! Ибо женщины – наше всё. Ввела два пальца на осмотр – извлекла хрустальную вазу. Вторично ввела два пальца – извлекла французские духи. И, заметь, всё – исключительно в порядке благодарности за рождение здорового младенца… или за его же своевременную ликвидацию. Ешь, не таращь зенки… На чём мы? На происхождении. Слушай коллегу Квинта!

Пиво было разбавлено ещё с утра, зато сыр оказался отменным (вездесущая мама коллеги Квинта, как показало будущее, разбиралась не только в тонкостях своей профессии). Под напором упругого ветра по-над шпилями, крышами и мостами неслись нахрапистые тучи; но до самого вечера дождь только нехотя кропил крупными оспинами ленивую ленту канала, хляби небесные держа на запоре, будто кто там ответственный оберегал едва зародившуюся дружбу.

Позже затеплились фонари, отбрасывая в чёрную толщу протоки сияющие электрические столбы, озарилась жёлтым Петропавловка, и по мере того, как сгущался вечер, здесь, в кустах, едва различался расстеленный на стволе газетный лист – впрочем, сыр и так давно сожрали.

– Комендант… – твердил уже пьяненький Лёвка, маниакально возвращаясь к теме бытового просвещения новичка, – он решает, кто, где и с кем живёт. Может поставить новую плиту на кухне, может поселить в приличную комнату, а может, если ты испортил с ним отношения или вовремя не подмазал, заслать в клоповник с тремя вьетнамскими рыбаками…

Но и Генка – ещё не край, свинья пердячая, чтоб он был здоров. Всё ж таки он принял тебя, не выпер в Купчино? А в Купчино – кромешный ужас. Там комендантом – Марьяша Ватная, женщина с тяжёлой личной жизнью и опухолью в области сострадания – самый страшный вариант. Если она тебя невзлюбила – прощай, оружие: иди вешаться в уборной…

Стах как-то ездил в то самое общежитие в Купчино, за обещанным конспектом по общей химии. Покинутый богом край земли (конец Петроградской ветки метро, да на трамвае ещё минут двадцать) простирался между безотрадным ноябрьским небом и ноябрьским асфальтом. Серые девятиэтажки уходили в жуткую перспективу, на ветру гнулись прутики саженцев, всюду горбились оставшиеся от стройки кучи грунта, растекаясь у основания чавкающими лужами. Депрессивные улицы носили имена городов-побратимов из соцстран, и потерянные души, вроде Стаха, блуждали, как в Дантовом аду, в бесконечных просеках этого сумрачного леса в поисках какого-нибудь дома на Бухарестской, – когда на самом деле им нужна была Будапештская или вовсе даже Белградская. Особенно пугал Загребский бульвар. Так и представлялось: вот загребут тебя, и пиши пропало. Выжить там живому человеку без поллитры не представлялось возможным.