Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

– Ух ты! – обрадовался Коля, принимая баул. – Целое приданое. Свезло. Может, женюсь…

И сразу повёл их наверх, в звонницу, «пока турист не набежал», попутно рассказывая про сооружения, из которых она состоит, и когда какое было построено, и про каждый из семнадцати колоколов, подвешенных в арках звона. Надежда просто смотрела на мощные старые липы с вороньими гнёздами, на почти игрушечную ротонду, сидевшую посреди газона, и на дорожки, засыпанные тёртым кирпичом.

Оказываясь в новом месте, выслушивая рассказы и объяснения экскурсоводов, она обычно не запоминала даты, а исторические факты всегда перемешивались и гасли в её памяти, как в догоравшем костре. У неё память была другая: звонкая, пахучая, удивлённая; смешливая или рыдающая…

И потому всю жизнь она помнила этот гудящий бронзой, синий суздальский день, и грай вороньей армады, поднявшейся в небо с первым же ударом, и грозный небесный гул большого колокола, и то, как языки малых колоколов высовывали шеи любопытными гусями.

На сей раз Коля, в виде особой привилегии, разрешил им стоять под самым большим колоколом. Когда, скинув куртку, он направился к своему «пульту управления», Стах вдруг обернулся к Надежде и схватил её голову – как батя когда-то, – плотно закрыв ей ладонями уши. Она упрямо дёрнулась, пытаясь освободиться… но тут грохнуло адским подземным гулом, сотряслась земля, качнулось небо, пронеслась над головой пылающая синим огнём колесница, громы покатились во все пределы земли … Она охнула, зажмурилась и привалилась к Стаху на ослабелых ногах: никогда ещё она не стояла под колоколами.

Запричитали, заголосили средние регистры, им вторил густым восторгом гигантский бас-колокол, сверкающий архангел, хозяин величавого звона, а поверху заполошно-жалобно полоскались бабьи голоса малых колоколов.

Коля-звонарь, как огромный паук в паутине, плясал в средостении верёвочных жил; бил-перебирал-тянул-вытягивал… и конца не было этому вихрю, этой буре ликования и плача, изнеможения и стона.

Зажимая Надежде уши, Стах крепко поцеловал её в губы каким-то отчаянным молящим поцелуем. Оторвался и беззвучно – в океане сине-зелёного гула семнадцати колоколов – одними губами спросил: «Не бросишь?» Она яростно замотала головой, припала, вжалась в него, крикнула:

– Люб-лю!!! – И, закинув голову, вслед мерным ударам большого колокола: – Люб-лю!!! Люб-лю!!! На-ве-ки!!!

Коля плясал, бился всем телом в вихре могучего гула, – седая шевелюра, лоб, щёки, лицо – всё в поту! – не видел, как самозабвенно целовались эти двое под колоколами, как кричали друг другу:

– Люблю! На-ве-ки! Люб-лю-у-у-у-у!!! – А Коля все бил, приседал, наседал и вставал, и опять приседал, то отпуская на волю, то вновь возвращая и мучая колокольно-бронзовые голоса…

…и не верилось, что через две-три минуты монастырский мир вернётся в глубокую тишину, как в тёмное озеро, куда канут и ликующий звон, и картавый вороний грай, и два юных голоса, клявшихся друг другу в вечной любви.

Вера Самойловна подгадала умереть на зимние каникулы в последний учебный год Стаха, будто отпустив его душу на покаяние, ибо за месяцы её болезни он то и дело голову ломал – что делать-то и кого нанимать за старухой ухаживать, когда его завертит экзаменационная питерская центрифуга. Но уже в начале декабря стало ясно, что Питер далеко, а смерть – вот она, маячит в изголовье больничной койки.

За то, что её не выписали умирать дома, благодарить надо всё того же Валентина Ивановича и ещё двух-трёх людей в городской администрации, кто в своё время выдувал в её незабвенном школьном оркестре партию тромбона или, обвитый геликон-удавом, издавал за весь концерт пять утробных рыков. Да что говорить: за все эти годы Вера Самойловна Бадаат стала важным лицом, неотделимым – как говорилось в одной из вручённых ей грамот – «от музыкальной культуры Владимирской области».

Она не поднималась уже недели три, и Стах приходил каждый день, сидел в ногах у неё, на койке – так ей удобнее было на него смотреть. И они разговаривали, пока он не чувствовал, что она устала. Разговаривали обо всём, и это напоминало первые уроки, когда она обрушила на него целый мир, в котором музыка была отнюдь не единственной темой.

– Ну что, – спрашивала, – как твоя химия: вкалываешь?

– Как раб на галерах, – говорил он.

– Кстати, о галерах, – подхватывала старуха. – Не бросайся словами, когда не знаешь досконально сути вопроса. Галеры: быстроходные вёсельные венецианские барки. А гребцы на них – на-ни-ма-лись! Конкурс был – как в престижный университет. Им выплачивали вперёд четырёхмесячное жалованье. Условия, конечно, были ужасными, – они спали на вёслах. Но! В трюме везли товар, и каждый гребец имел право провезти немного своего на продажу. Это было очень выгодно: шёлк, специи – они много места не занимают, а прибыль колоссальная.