Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

Он медленно перевернулся на живот, подтянул колени, постоял так… и пополз по направлению к предполагаемой лестнице. Наткнувшись на неё, страшно обрадовался. Следующие минут двадцать с трудом и мучительной болью подтягивал себя со ступени на ступень, пока наконец не вполз наверх.

Здесь, у выхода, тоже было холодно, но не могильным мёртвым хладом, а живым снежным мартовским морозцем, уже напоённым предвкушением весны. Он потянулся к створе люка, толкнул её… и понял, что заперт снаружи.

Что ж, глупо было надеяться…

Он полулежал на ступени ледника, стиснув зубы и тяжело дыша, пытаясь постичь мысли и намерения Павла. Продали они дом? Судя по запаху остатней убоины в леднике, ещё нет. Каким идиотом надо быть, чтобы думать, что Пашка не навесит замка – на всякий случай. И от посторонних, и, значит, не был уверен, что закончил работу. Может, родителей торопился вывезти: зачем ему трепливые и нервные свидетели. А ледник за несколько дней уж точно прикончит кого угодно, даже вполне здорового мужика. Скорее всего, Пашка собирался вернуться сюда ночью дня через три-четыре, один или с подручными бугаями, – выволочь наружу тело брательника и вывезти куда-нибудь в лес. Не закопает же он меня тут, в огороде.

Ну, теперь ползи вниз… Да-да, вниз, болван, ищи что-нибудь, что выбьет петлю замка. Замок у них всегда был надёжным, а вот петли старые и расхлябанные. Так что – ползи… ползи, если ты такой дурак недальновидный. Нащупывай… ищи. А воспаление лёгких… – ничего, полечим антибиотиками.

Ещё через полчаса, сползши к подножию лестницы, он нащупал в темноте кабанью ногу – тяжёлую, чёрт, совершенно каменную! Ползти с ней наверх было в сто раз труднее… Но он отдыхал на каждой ступени. Кровь из раны на голове к тому времени прекратила течь, а вот силы как-то убывали. И только боль и бешенство держали на плаву, отрезвляли, не давали потерять сознание.

Крепко ухватив левой рукой кабанью ногу, упершись обеими пятками в узкую ступень лестницы и стараясь удержать равновесие, он поднял свой диковинный снаряд и ударил им в створы дверцы. И вскрикнул от боли.

– Ничего… – прошептал себе. – Ничего. Ещё разок… Ты же не собираешься… тут остаться…

Размахнулся сильнее, вновь ударил. И, уже не обращая внимания на боль, мерно размахивался и бил, размахивался и бил… Она поддастся – бах! – эта створа… – бах! – эта стерва… – бах! Не может быть, что-бы! – бах!!!..

Вдруг… снаружи… это что – скрип шагов по снегу?!

Он не мог ошибиться: это шаги. Это Павел вернулся – добить?! Стах замер, прислушиваясь. Крепче перехватил за лодыжку кабанью ногу, напрягся: та секунда, когда Павел отопрёт замок и откинет дверцу… – оглушить, резко двинуть в горло, пока тот не ожидает…

Но в морозной тишине снаружи прямо в щели пыхнул свет фонарика, и знакомый гортанный голос негромко позвал:

– Стах! Ста-а-х…

Он вскрикнул, застонал, заходясь от боли в грудине, выхаркнул сгусток крови и выронил кабанью ногу… Та с грохотом поскакала пересчитывать ступени.

Цагар припал к дверцам ледника, так что в щели закурился парок изо рта, быстро заговорил:

– В доме темно, он заперт… Никого нет! Потерпи, я за Михой щас… Он тут, на углу, в мотоцикле… не хотели шуметь… Слышь? Терпи, я щас… Терпи, дурак, кому говорю!!!

Те пять минут, за которые Цагар привёл Миху и они кистенём сбивали замок, показались Стаху самыми длинными в жизни. Когда откинув свободные дверцы, братья подхватили его под мышки и потянули наверх, от боли он потерял сознание…

…и пришёл в себя уже в Поповке: Цагар с Михой вытаскивали его из коляски мотоцикла – цыганского фаэтона, уже другого, вполне приличного. И он мычал и тянулся, стараясь как-то помочь, но идти не мог… Подхватив его под мышки, Цагар командовал Михой, державшим его ноги. Они заволокли Стаха на крыльцо и потащили в дом, а навстречу уже катилась Полинка – в ночной рубахе, в тёплом платке на плечах, семеня ножками в меховых тапочках. Она дрожала и вскрикивала:

– Живой?! Живой?!

– Полинка, жизнь моя, – пыхтел Цагар, – отойди, грёбанатваврот … Грей воду… и простыни давай чистые!.. Тряпки любые тащи… И никому ни слова, слышь?! Убью!

…И Стах, лёжа на полу, на расстеленном старом одеяле, блаженно уплывал в боль, в тёплое марево жизни, в запахи дома… пытался что-то выговорить… и не мог. Губы разбиты были, гортань болела… Слёзы лились обильнее, чем кровь – непослушные, горячие… Он покорно терпел, когда промывали рану на голове, и вновь потерял сознание «от ничего», едва голову перевязали. Последнее, что слышал, был голос Цагара: