Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

По свежим следам вчерашнего московского траурного марша говорили о его особом «политическом языке». Метафора «языка» действительно удачна, и важно понять, что вообще можно сказать на этом языке, как он устроен.

Не исключено, что сказать уже мало что удастся. У Анны Зегерс в романе «Мертвые остаются молодыми» есть эпизод последней — и тоже необычно массовой — антифашистской демонстрации в Берлине в 1933 году, уже после прихода к власти нацистов и незадолго до поджога рейхстага: ее участники «всем народом хоронили свободу». Может статься, что таким был и вчерашний марш, и некоторые его участники сами признаются в чувстве растерянности и безнадежности.

И все же новый язык, новый способ политического отношения к миру возникает. Я бы назвал его языком сопротивления. Даже, может быть, Сопротивления с заглавной буквы.

На шествии несли множество российских флагов. Впервые это пытались делать еще на несогласованных акциях год назад; в этот раз их приготовили для другого марша, в Марьине, и в отличие от прочей наглядной агитации они не устарели после гибели Бориса Немцова. Это очень важный политический жест: национальный флаг поднимают не претенденты на власть, а защитники своей страны, не те, кто желает ей понравиться, а те, кто сам себя с нею отождествляет. Не бунтари, а законные граждане. Вместо задорного самоуправства революционного меньшинства: «мы здесь власть!» — положительное самоутверждение морального (не статистического) большинства: «мы и есть Россия». Как писал другой германский поэт-антифашист (их опытом не стоит пренебрегать, даже если они были коммунистами): «Я — немец. Пусть позволено глупцам / Меня лишать гражданства в озлобленье. / Я прав своих гражданских не отдам…» То же, по сути, означают и нынешние триколоры: «мы, многонациональный народ России…», — сколько бы нынешние глупцы ни твердили о «национал-предателях», заимствуя термин у тех самых немецких глупцов. Сопротивление — это борьба даже не за благополучие своей страны и не за конкретный ее политический выбор (скажем, «европейский», как на Украине), а за ее свободу и честь. Его участникам стыдно, «обидно за державу», которая унижена оккупантами или же сама ведет себя недостойно, — и этим они раздражают своих противников, требующих от них «убираться вон из страны». Это ведь действительно неуютно — жить рядом с людьми, которым за тебя стыдно.

Сопротивление — не то же, что революция (даже демократическая), хотя может включить ее в себя или, точнее, повлечь ее за собой. Это скорее оборона, чем наступление, причем не самооборона теснимой противниками партии, а оборона всей страны ее гражданами, порой против внутренних оккупантов; на такую патриотическую борьбу и идут под государственным флагом. В отличие от партии, здесь может не быть лидеров, а потеря крупного лидера болезненна, но не фатальна. Здесь слабее выражена агрессия, и оттого, скажем, мстительный лозунг «не забудем, не простим», хотя и виднелся у кого-то на шествии, но вряд ли еще долго останется в ходу. Культура хлестких и остроумных политических оскорблений исчерпала себя, растворившись в тупой брани троллей и ботов. Вообще, в сопротивлении не нужно распалять себя боевитыми или даже «добрыми» призывами, и правильно, что «весенние» кричалки, которых напридумывали устроители марьинского марша, остались невостребованными. Сопротивление по большей части тихая, сосредоточенная работа, и поэтому — а не только из-за скорбного повода — московское шествие двигалось почти молча. В сопротивлении можно обходиться минималистскими лозунгами, и они преобладали в колонне над плакатами крупными и многословными; в пределе это был просто листок с надписью «Нет слов» в траурной рамке — трагическая вариация анекдота про листовки без текста, когда «и так все ясно». Анекдот — из эпохи диссидентства, чей опыт по-прежнему актуален.

Судя по московскому маршу, оппозиционное движение в России переходит в режим сопротивления — политического, морального, интеллектуального. Пожалуй, так ему теперь и предстоит работать, даже если вчерашняя демонстрация, не дай бог, действительно окажется последней.

Политологи и экономисты говорят о близящемся крахе российской экономики, но мало обращают внимание на другой процесс: в обществе набирается критическая масса лжи, которая грозит взрывом. И не просто лжи, а лжи открытой, общеизвестной, которая циркулирует подобно инфляционным деньгам и дутым акциям — ими пользуются, но им никто не верит, кроме последних «лохов». Самый очевидный пример, конечно, интервенция на Украине: о ней не принято говорить вслух (хотя многие все равно говорят, и не только ее противники), она считается военной тайной, но на самом деле это секрет Полишинеля, которым давно никого не обманешь. Правильно указывают, что повторение такой лжи может служить проверкой на лояльность, все равно как в преступной шайке новичка заставляют что-нибудь украсть или кого-нибудь убить в порядке вступительного экзамена. Но ложь имеет свойство накапливаться, она становится все более несуразной, все больше путается в противоречиях и опровергается общеизвестными фактами. Рано или поздно придется от нее отказаться — а как? Может быть, это сделают потихоньку, убрав-таки войска с Украины, — но однажды содеянное все равно уже так просто не забыть. Или, может быть, устроят coming-out, провозгласят во всеуслышание: «Да, Россия воюет с Украиной! Россия всегда воевала с Украиной!» — но что будет потом? все радостно закричат «ура»? Вряд ли: до сих пор поддерживающим власть было жить удобно, за них отвечало и отвиралось в ООН начальство, а им достаточно было тихо ему поддакивать, хлебая бесплатное пропагандистское пойло из телевизора; теперь же надо будет всерьез обсуждать это дело, брать на себя какую-то гражданскую ответственность, а это сильная ломка. Неизвестно, что натворят такие граждане, не получив однажды ежедневную дозу лжи; не потому ли начальство боится открыть правду? Как бы не пришлось их успокаивать другой, еще большей ложью, затевать новую, еще более крупную авантюру, из-за которой станет уже не до того, что было раньше. Надеюсь, такое решение все-таки увлекает немногих.