Лана Барсукова - Любовь анфас

– Ты как? Ничего? Легче? – Многословность выдавала, что Серый смущен.

– Да, уже почти нормально. Спасибо тебе. И извини, конечно, что так вышло. Вообще-то я не пью, потому что пьянею быстро.

– Ничего. Бывает. Я одно время в вытрезвителе работал, всякого насмотрелся.

– В вытрезвителе?

– Ну да. Мне жить негде было, а там ночевать разрешали на свободной койке. Я тогда пьяных возненавидел как прямых конкурентов на жилплощадь. – Серый уже освоился и даже начал шутить.

– А почему жить негде было?

– А тебе зачем?

– Что зачем?

– Знать зачем?

– Просто так. Ты же сам начал.

– Глупо начал, – поставил точку Серый.

Посидели молча. Леся не решалась предложить тему для разговора. У нее было такое чувство, что можно и по морде получить, если не угадаешь. Да, суровый кавалер. Но даже от сурового она не ожидала такого вопроса:

– А почему у тебя имя такое собачье – Леся?

«Ну, знаешь, это слишком», – сказала бы она другому. Любому другому, но не Серому. С ним, как в армии: спрашивает – отвечаешь. Да и не обидно как-то спросил. Ведь важно, не что, а как спрашивают. У него «собачье» выходило такое, что представлялись красивые стройные псы, а не шавки, торчащие из помоек или сумок на светских приемах. Да и сам он – Серый, самое что ни на есть собачье прозвище.

– На самом деле по паспорту я Олеся. Отец Куприна любил. А может, Чурсину или Марину Влади… – сказала она и осеклась.

Вот сейчас она свое получит. Не надо умничать. Откуда Серому знать про повесть Куприна? Про фильм, в котором дикарку Людмила Чурсина играла? Про ее взгляд с экрана, от которого советские мужики впадали в задумчивость и неделю на жен смотреть не могли? Про французский фильм «Колдунья», с которого Высоцкий поплыл? Про то, как плакать хотелось, когда Олеся уходила, оставив рябиновые бусы на ветке дерева. Это же целый культурный пласт!

– Да, понимаю отца твоего. Я сам после фильма рябиновые бусы мастерил. Сушил ягоды сначала. И незрелые, и зрелые перепробовал. Но только они фиговые получались, отваливались с нитки. Куприн своими руками эти бусы точно не делал.

– А должен был? Вымысел не есть обман… – напела Леся любимого барда и опять воображаемо надавала себе по губам за несдержанность.

– Вообще-то Окуджава не прав. – Серый говорил спокойно, но в уголках глаз мелькало что-то дразнящее: «Ну, съела?» – Вот если бы он написал «вдоль Смоленской дороги холмы, холмы, холмы»? А ты бы потом проехала по той дороге – и нету холмов. Всю песню бы обгадил. Вообще он романтик был, «комиссары в пыльных шлемах», «на той единственной Гражданской»… Красиво, сил нет! Только его папашу расстреляли эти самые комиссары. И мать репрессировали, восемнадцать лет лагерей.

– Откуда знаешь?

– В домике его в Переделкино документы есть, экскурсовод опять же. И стихи читают. Душевно, приятно, нравится. А потом проходишь сто метров в домик Пастернака – и там тоже стихи. И герань на окне. И понимаешь, кто из них поэт, а кто просто стихи писал.

– Но поэзия разной бывает, – примирительно закруглила Леся.

– Нет, – не пошел на примирение Серый. – Поэзия просто бывает. Или не бывает. Знал я таких: «У меня само льется, я только записываю». Когда у человека из носа льется, он платком пользуется. И не тычет потом этот платок всем в морду. Сдерживаться надо, когда из тебя льется. Или отходить подальше. Вообще дерьмо это все: «поэзия разной бывает», «люди все разные», «каждый вправе творить». Это от скудоумия. Раньше право голоса получали единицы и знали цену этому праву. Вот Джордано Бруно высказался и волдырями на костре изошел. А теперь каждый имеет право нести любую хрень, хоть книжку написать, хоть стишки навалять, хоть блог вести. Вот и придумана формула для легковерных дураков: все разное, все по-своему интересное.

– А кто решит, где настоящее? Кто судить должен?

– Время. Только оно. Вот ты статьи пишешь, на какое время рассчитываешь? Сколько лет их будут читать?

Ага, стало быть, сдала ее Вика. Ну и ладно, ничего в этом позорного нет. Статьи как статьи. Разговор захватил Лесю настолько, что она моментально простила Вику и ринулась в бой.

– Сереж, чтобы их читали, недостаточно писать хорошо. Надо, чтобы кто-то думал, что он должен их прочитать. Чтобы этих «кто-то» было много. Чтобы было социальное давление: это ты должен почитать. Чтобы на лицах было написано: «Как? Ты это не читал? О чем с тобой можно говорить после этого?» Вся общественная наука построена по принципу интеллектуального МММ, пирамида, по сути. Чем выше твой уровень, тем больше людей купили твои интеллектуальные акции. И они умрут, доказывая всем, что ты гений. А если не докажут, то сами банкротами станут. Все как в МММ. Тому, кто уже вкупился в это дело, нужно, чтобы под ним как можно больше людей купили те же билетики, начали повторять те же слова, цитировать те же статьи. И одно дело, если под тобой армия студентов, или аспирантов, или сотрудников твоего института. Тогда твою статью изучат, посмеются над ней, но на цитаты разберут. И другое дело, если ты внизу. Это везде так. Вот представь, что в школе начали бы изучать Баратынского вместо, например, Лермонтова. Ну выкинул бы Лермонтова из программы какой-нибудь чиновник. Просто потому, что у него дочь от какого-то Михаила Юрьевича аборт сделала, от имени осадок остался. И все. Через пару поколений дети перестанут спрашивать: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?» Так что время твое, Сережа, – судья с пристрастием.