Захария Станку - Как я любил тебя

Мы рванулись вперед, пустив коней вскачь. Вслед за нами весь табун выкатился со двора на широкую кривую улицу, покрытую толстым слоем белесой пыли. Небо, с каждым мгновением менявшее свой цвет, было теперь молочно-белым. Звезды погасли. Совсем поблекла луна. Сквозь топот неподкованных копыт мне слышался шум моря, похожий на шелест вековечного леса с его гладкой, нестареющей корой и вечнозеленой листвой.

Выехав за околицу все еще спавшего села, Урума прильнула к шее Хасана и несколько раз ударила его пятками. Маленький, черный, как вороново крыло, жеребец припустил еще быстрее. Я старался держаться от него на расстоянии лошадиного корпуса. Остальные кони напрягали все силы, тщетно пытаясь догнать нас. Чем дальше оставался Сорг, тем бешеней неслись наши кони и весь табун. Хотя я непрестанно понукал своего скакуна, не давая ему замедлить бег, Урума намного обогнала меня. Прильнув к шее Хасана, она, казалось, слилась с ним в одно целое.

Над морем заалела заря. И вдруг там, далеко, где море сливалось с небом, а небо растворялось в море, предвестником ослепительно величественного восхода вспыхнул край солнца. Море, на которое я время от времени бросал торопливые взгляды, стало темно-зеленого цвета, резкого и густого. Степь, такая же бескрайняя, как море, предстала мне во всем своем великолепии — устланная ковром короткой и жесткой травы, чертополоха, репейника и колючки. Неожиданно Урума повернула своего распаленного жеребца и, описав широкий полукруг, остановила его. Вслед за нею я тоже заворотил и остановил своего. Я радовался, что он не сбросил меня, потому что в следующее мгновение весь табун Селима Решита призрачной тенью пронесся совсем рядом. Я хотел было броситься за табуном — догнать и повернуть обратно, но Урума с тревогой в голосе крикнула:

— Не надо догонять лошадей, Ленк! Пусть скачут, покуда скачут, потом сами вернутся.

И действительно, табун, проскакав не больше нескольких сотен метров, замедлил бег и почти шагом вернулся обратно. Лошади разбрелись по пастбищу и принялись щипать жесткую траву. Живительная прохлада раннего утра остужала их покрытые пеной бока, от которых тонкими струйками поднимался пар.

Восточный край пастбища кончался у самого моря. Ветер, проснувшийся с восходом солнца, налетел и наморщил сверкающую поверхность воды. К западу, югу и северу бесконечно простиралась ровная степь, покрытая жесткой, колючей травой, репейником и чертополохом. Кроме татарского села, чуть видневшегося у горизонта, сколько я ни оглядывал даль, взгляд мой не встречал ничего, только белесое утреннее небо, пустынное море, еще красноватый солнечный диск и бескрайние просторы равнины, по которой ходили волны созревшего ячменя, пшеницы, ржи и овса.

Урума по-прежнему сидела верхом. Вдруг она повернула жеребца, ударила его пятками в бока, прильнула к его шее и умчалась бешеным галопом, не сказав мне ни слова. Я следил за нею, пока глаза не затуманились слезами и даль не поглотила ее. Оставшись один, без единой человеческой души на много верст вокруг, я оглядел свою жалкую фигуру, и острое чувство отвращения к самому себе пронизало меня до костей. Я провел ночь в сарае, на каких-то заскорузлых шкурах, как убогий изгой и бесприютный бродяга, не раздеваясь и не разуваясь. На мою грязную, мятую одежду было тошно смотреть. Злой и мрачный, я поспешно разделся догола и растянулся на песке. Песок был сырой и холодный, так что поначалу я закоченел. Зато от усталости не осталось и следа. Какое-то время я дрожал как в ознобе, лязгая зубами. Но вскоре солнце, едва успев взойти, выкатилось в небо и, набирая силу, засверкало все ярче, все горячее. Песок раскалился. Прогрелась трава. Понемногу стал согреваться и я. Море уже не было пустынным. Вдали виднелось несколько белых и черных пароходов, возвращавшихся с края света или удалявшихся на край света. За пароходами тянулись густые гривы дыма. Ветер трепал их, рвал в клочья и рассеивал по небу. Проплыло несколько старинных парусных судов. На пастбище озорные жеребята и двухлетки успевали и пастись, и играть друг с другом. Я смотрел поочередно то на табун, расползшийся по пастбищу, то на море, то на высокое засиневшее небо. И скоро устал. Прикрыв лицо руками, отдался ощущению солнечного тепла. Солнце проникало в глубь тела, наполняя меня сияньем, силой и страстным желанием жить — жить до самого конца света, когда бы он ни наступил. Жара все усиливалась и вскоре стала нестерпимой. Я встал, разбежался и бросился в невысокие волны, с тихим шелестом набегавшие на берег. И поплыл. Поплыл, испытывая наслаждение, до тех пор мне почти неведомое. Хотелось доплыть до того места, где море сливается с небом, а небо растворяется в море. Но такого места не существовало. Я нырнул с раскрытыми глазами. Когда почувствовал, что задыхаюсь, выскочил на поверхность. Лег на спину, чтоб отдышаться. Под синим небом меня укачивало сине-зеленое море. Сине-зеленое море баюкало меня, как младенца. А на пастбище лошади мирно щипали короткую, жесткую, колючую траву.