Владимир Минач - Избранное

Наши люди еще не совсем подняли голову, слишком уж привыкли покорно ее склонять. Нужно открыть им глаза, пусть они смело смотрят вперед и гордятся своим трудом, пусть не боятся говорить правду и бороться за нее, не боятся выступить против папа Мишинки, против всех подобных ему. Вот что я еще хотел сказать, товарищи…

Пан Мишинка уже давно с трудом сдерживает гнев. Покраснел, руками в спинку скамьи вцепился. Едва молодой Тинка кончил, он вскакивает и, дико размахивая руками, кричит суду и всему собранию:

— Довольно… Хватит! Можете осудить меня… вы, сброд! Да, сброд! Осудите меня! Но карты еще переменятся! Вы еще узнаете, кто такой пан Мишинка! Голытьба! На коленях приползете к пану Мишинке! Карты еще переменятся… приползете!

Потом бросает взгляд на группу членов садзянского кооператива, сидящих около старого Павола Югаза, — не слышит колокольчика председателя, не слышит и не видит ничего вокруг себя.

— А вы, — продолжал он выкрикивать, — вы еще пожалеете! Горючими слезами будете оплакивать этот день! Сперва меня, а потом вас. Всех вас коммунисты под замок посадят… всех!

Пришлось вмешаться охране. Подсудимого усадили на место, председатель суда, не перестававший звонить в колокольчик, добился наконец тишины.

В этой тишине поднялся Павол Югаз и сказал:

— Что ты на меня кричишь? Разве я такой, как ты? Вижу теперь, не человек ты, Мишинка, а зверь. Такого и правда жалеть нельзя. Его жалеешь, а он тебе в горло норовит вцепиться. Нет, плоха такая жалость! Ведь ты, Мишинка, затеял войну! Право слово — воину! Вот ты говорил: карты переменятся… Как же они переменятся? Нет, скажу я вам, не след жалеть такого, не след!..

Павол Югаз по старой привычке тянется к кисету с табаком; его морщинистая, натруженная рука дрожит от волнения.

Суд удаляется на совещание. В зале возбужденный шепот.

Все глаза враждебно смотрят на обвиняемого.

Воинственный пыл пана Мишинки улетучился. Съежившись, сгорбившись в своем синем двубортном пиджаке, он закрывает лицо руками, не хочет ничего слышать, ничего видеть. Но все равно чувствует устремленные на него взгляды, враждебные взгляды — полный зал враждебных глаз!

Перевод О. Малевича.

Винцо беспокойно ворочался в постели, вздыхал. Сбросил с себя тяжелую, душную перину и лежал в одном исподнем, но заснуть не мог. Жена тоже проснулась:

— Ты чего не спишь? — спросила она сонным голосом.

— Да сплю я… — сердито пробормотал Винцо. Но он не спал. И рука побаливала, и мысли одолевали, никак от них было не отделаться. В открытые окна сквозь занавески проникал в комнату лунный свет. Пахло геранями. Анчины герани, с нежностью подумал Винцо.

По странной ассоциации вспомнился ему другой, совершенно другой запах: тяжелый дух навоза. И тут же встала в глазах картина: идет дождь. На огромном четырехугольном дворе хлещет дождь, застилая длинные одноэтажные строения хутора. Он, Винцо, шестилетний мальчик, нечесаный и неумытый, в одной рубашонке, сидит на пороге конюшни, сжавшись в комок, подрагивает от холода. Горы навоза громоздятся прямо перед ним и тянутся вдоль хлевов почти во всю ширь двора. Навозная жижа, смешавшись с дождевой водой, бежит ручьем, вспучивается. Винцо может окунуть в нее пальцы ног, если захочет. С другого конца двора в открытые ворота въезжает навозная телега. Отец выпрягает лошадей, Винцо слышно, как он кашляет за холмами навоза. Немного погодя отец выводит лошадей, сгорбленный, с мокрым мешком на голове.

— Ты чего тут сидишь? — напускается он на Винцо. И заходится в кашле. Мама говорит, он после каждого слова кашляет, вспомнил Винцо.

Винцо родился в семье батрака в двадцатом году. Соломенные крыши, приземистые, покосившиеся длинные строения из необожженного кирпича и навоз, царивший над всем двором, запах навоза, сопровождавший все его детство. Даже когда вечером пили кофе, этот запах перебивал слабый аромат цикория. Винцо был неглупый, но упрямый мальчик, необщительный, обходился без игр, без товарищей. Он закончил пять классов народной школы и четыре класса городской. Окончил в числе лучших — самым лучшим он, батрацкий сын, и не мог быть, иначе что сказал бы пан Кишфалуди, их хозяин, с сыном которого он учился в школе?

И Винцо уже тогда уразумел, что к чему на белом свете. Натерпелся нужды и насмешек, которые с нуждой в паре ходят — бедняк всякому на посмеяние. И он решил, что не будет жить так, как отец. Нет и нет, ни за что! Он избавится, вырвется отсюда, с этого проклятого навозного двора!