Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

По моему заказу привезли на ослах больше ста эвкалиптов. Я знала, что через несколько лет буду наслаждаться их прохладой. Над монастырским кладбищем постоянно веял легкий ветерок. В движениях пышных ветвей эвкалиптов звуки колоколов, казалось, еще шире расходились по ущелью, участвуя в природной симфонии. Слепые дети часто пели, словно чувствуя, что музыка смиряет мою тоску.

По всей округе говорили о любви Андре и Дельты. Матери клялись, что никогда не допустят, чтобы любовь была наказана так, как поступили с ними, – ведь у них было отнято их дитя.

После смерти Дельту уже не звали монашеским именем Благодата. В ней видели мать, чья судьба могла постигнуть и их, если б они принадлежали к племени ее отца, известному и в самых дальних уголках Эфиопии. Хотя, по правде говоря, женщины сами не верили, что их клятва может быть исполнена.

Некоторые послания разносит только звук ветра и колоколов.

Как мне хотелось ощутить в животе движения ребенка, новую жизнь в себе. Я пела бы ему – этому маленькому человеческому существу, если б дано ему было увидеть свет. Я мечтала о материнской улыбке – всей любовью, которой одарил меня Бог. Все мои мечты, как унесенные отливом, были утоплены неведомым мне решением. Я примирилась, но не понимала. До того самого момента, когда мое недоумение утратило всякий смысл. В последнем письме, которое написал мне Андре, в дневнике, что он мне оставил, а по воле его, и в завещании, которое я должна была исполнить, крылась тайна его жизни. Только теперь я осознала, почему он не хотел детей, поняла, из-за чего он не желал быть отцом.

Я смотрела на его серое, окоченевшее тело, и открывшаяся тайна будила во мне мысли о трагизме жизни, ничтожестве страсти и эгоизме мечты. Он казался мне незнакомцем, я видела его словно впервые, как будто он никогда не имел ко мне отношения. Старый, элегантный даже в гробу, а на груди – портрет молодой темнокожей девушки с крупными миндалевидными глазами и длинными, густыми, курчавыми волосами. Одетая в эфиопский костюм красивейших цветов, она улыбалась, как улыбается только счастливая женщина, когда ждет ребенка.

По возвращении из Эфиопии, за неполных сорок дней до смерти, Андре стал похож на человека, уже перешедшего на ту сторону. Попросил, чтобы я по фотографии сделала ее портрет маслом. Отказался от всякой врачебной помощи и ушел в себя. Знал, что скоро умрет. Тогда он не сказал, зачем ему портрет неизвестной мне женщины, не открыл, кто она. Я подчинилась его просьбе, и это ему, хотя бы внешне, подняло настроение. Он стал нежным существом, его преданность была трогательна.

Я заметила в нем перемену. Объясняла ее болезнью, меланхолией, тем, что долгие часы провожу на работе. Он хотел, чтоб я прекратила врачебную практику. Требовал моего неотлучного присутствия, будто предчувствуя скорую смерть. Я постоянно была рядом с ним. Мне казалось, он молится, чтобы смерть поспешила, хотя чувствовал, как я его люблю. Отказался от терапии и стал весьма набожен. Это была огромная перемена.

Андре еще в отрочестве перестал быть верующим, но никогда не рассказывал, почему так случилось. Не веровал, а любил мои работы. Мог часами смотреть на иконы, которые я завершила, часами наблюдать, как святой лик рождается на новом полотне, поставленном на мольберт. Перешел в православие. Мы вместе читали Священное Писание, он его внимательно анализировал и вскоре знал почти наизусть. Тут, со Священным Писанием в руках, мы были ближе друг к другу. Ожидание смерти освободило нас от неизвестности. Мы разговаривали не только об истории изначального христианства, православия, о потребности в вере, но и о судьбе нас, грешных, о значении и красоте жизни, о долге помогать другим в испытаниях и о неизбежности смерти. Прежде я не задумывалась, о чем говорят супруги, когда один из них обречен вскоре уйти из нашего мира.

Неужели наш интеллект не может без опыта страдания помыслить о такой возможности, подготовиться к тому, что мы захотим сказать или почувствуем? Может быть, с любимым человеком мы избегаем касаться тем, которых боимся: ведь как тут ни готовься, слово вносит страх и неуют. Как говорить о приближении смерти, чтоб не усилить боли обреченного?

Он стал мне ближе, его больше не занимали его предки и старина. С тревогой говорил о судьбе страдающих от голода и нищеты народов, о росте среди них детской смертности и болезней: СПИД, малярия, проказа… Он хотел, чтоб я продолжила его миссию денежной помощи, просил, чтоб я учила детей, особенно церковной живописи.