Михаил Тарковский - Поход

Однажды Фёдор рыбачил под осень окуней на яме. Окуня́ были здоровенные, а главное, в отличие от остальной рыбы, брали не всякий час, а утром или ближе к вечеру, и азартно было угадать в клёв, да и собакам на корм рыба всегда в приварок. Рыбачил Фёдор с лодки – под скалами в яме с чёрной водой, по которой плавали жёлтые листвяжные иглы. Часа два протаскал он окуней и, когда в очередной раз кинул спиннинг совсем недалеко от лодки, вдруг взял здоровенный тайменюга. Год спустя история повторилась: ловил щук на яме, и тоже под конец выворотил тайменя. Понятно, что холодеет вода к зиме и таймень бросает пороги, начинает широко ходить и шариться по ямам. Но Фёдор объяснил и так: таскание окушариков, вся эта возня, рыбья толчея, плеск, странно и быстро исчезающие окушки на водяном небосклоне – всё это привлекло рыбину, которая какое-то время медленно приближалась, ходила кругами по водяной толще, мощно и медленно изгибаясь на поворотах.

И когда сгустились события вокруг родового дома и вблизи кладбища, где когда-то похоронили отслужившую оболочку Деда Евстафия, то душа Деда спустилась спирально и начала медленно и плавно кружить у родного порога.

Отцу подумалось, что, подобно кедру в грозу, расщепился он на пять сыновей. Что каждая щепа – это часть его, одна какая-то сторона, а был он на все руки хозяином: и корабел, и пахарь, и охотник, и семьянин, и молитвенник. Пять пальцев, пять кедров, сожмёшь в кулак – кусок камня, смолистый узел-сук. И если мизинец не в отцову щепу ушёл, то чей это недогляд?

Так странно пошло это утро, что мысли и о пережитом, и о происходящем никому не принадлежали и тоже вились в сгустившемся этом месте, ходили, изгибаясь, поводя хвостами, появляясь из леса со стороны кладбища, медленно сквозя меж пихтовых и кедровых стволов и прошивая души Евстафия, Феди и Деюшки.

– Разлил себя по пяти четвертям-бутылям… На младшую не хватило… Вот и не до́лил… – сказала длинная краснохвостая мысль с лиловой спиной и тёмным крапом по сталистому боку.

– Так и пошло. А Фёдор Деюшке ещё больше не до́лил, – вильнула хвостом ещё одна, тихая, с оловянной чешуёй.

– До́лил – не до́лил. Так говорите, будто своё вообще не в счёт, – почти обиженно сказала небольшая толстая рыбинка с полосками и капризным ротиком.

– Да тут важней – не своё-чужое, а Божье ли бесово. Сильный Божье отстоит, а слабый отложит, – сказала оловянная.

– Ой, дефьки, давайте не надо: «сильный-слабый»… – отмахнулась плавником полосатая.

– Ну отчего же… – негромко сказала серебристая мысль с плавниками, дымчатыми, как вода в горной речке.

Она тоже выплыла из леса со стороны кладбища, гибко и очень плавно овиливая стволы пихт и кедров. На их ветках висели ржавые цепи от бензопил, которыми пилили землю, когда хоронили зимой, и серебристая мысль проплыла сквозь такую цепь, и та тихо звякнула. А серебристая продолжила:

– Вот говорят: «Ну что с него взять – слабак-человек, не может противиться…» А посмотреть, оно у всех: и светлое в душе, и тёмное, почти поровну, и даже самый праведный, если попустит, то может так в себе тёмное размотать, что на десять неправедных хватит. Ты правильно сказала: важно, как ты в себе светлое увидел-отстоял. Бывает, сил-то по горло, а пример не тот взял. Важно, не че́м одарили, а как с дарёным поступишь. А сильный, несильный… Бог разберёт. Вон вроде сильный, волевой. А доброты нет. Одного себя видит. И к чему сила? Вот возьми – Кречет и Глухарь… Кто сильней?

– Глухарь однозначно, – сказала мысль с полосками.

– Да что Кречет? – раздражённо сказала краснохвостая с крапом. – Один форс.

– Сильному и трудней, – сказала ещё одна, тоже серебряная, но совсем небольшая и стройная. И раскрыла спинной плавник с изумрудным разводом по крапу: – Но ему всегда кажется, что он знает, что делает…

– …Что есть закон, – поправила серебристая. – И такому не надо свидетельства… А слабому – чудо нужно.

– А сильному вроде и не нужно, но иногда он так засомневается, что хоть не живи. А слабый, если уж чудо случится, так уверует, что всю жизнь свою развернёт, – сказала с разводом по плавнику.

– И так до конца пойдёт, что сильней сильного будет, – подхватила оловянная.

– Сильней сильного? – задумчиво сказала с дымчатыми плавниками. – Не знаю. Сильный – кто любить умеет. И меняться, но не изменять.

– Меняться… – повторила оловянная. – А есть кто всю жизнь в борьбе чёрного и белого живёт и это за верность считает. А есть которого так шарахнуло, что жизнь новую начал. И что не узнать – словно шкуру сменил.