Отесса Мошфег - Мой год отдыха и релакса

— Даже просто как друзья, — сказал он. — Клаудия не верит в платонические отношения между полами, и я начинаю понимать, что она права. Сейчас у нее бракоразводный процесс, так что период сложный. И мне по-настоящему нравится эта женщина. Она невероятная. А сын у нее аутист .

— Я просто позвонила, чтобы спросить, могу ли перехватить у тебя немного денег, — сказала я. — У меня сломался видак. И я жутко хочу секса. Вся теку.

Я понимала, что несу бред. Я представила, как Тревор откинулся на спинку кресла, ослабил узел галстука, как, несмотря на весь здравый смысл, его член напрягся под ширинкой. Я услышала его вздох.

— Тебе нужны деньги? Ты поэтому звонишь?

— Я болею и не в состоянии выходить на улицу. Ты можешь купить мне новый видак и привезти сюда? Мне правда очень нужно. Я сижу на лекарствах. С трудом добираюсь до угла улицы. Еле встаю с постели. — Я знала Тревора. Он не мог сопротивляться, когда я ощущала слабость. Восхитительная ирония судьбы. Большинство парней шарахались от слабых, а у Тревора похоть и сострадание шли рука об руку.

— Слушай, я не могу сейчас говорить с тобой. Мне надо идти. — И он закончил разговор.

Это было справедливо. Его ждали старая леди с дряблой вагиной и ее умственно отсталый ребенок. Я уже знала, как будет развиваться дальше эта новая любовь. Он завоюет ее сердце после нескольких месяцев благородных заявлений: «Я хочу жить для тебя. Пожалуйста, доверься мне. Я люблю тебя!» Но потом возникнут настоящие трудности — например, ее экс-супруг начнет добиваться через суд опеки, — тогда у Тревора появятся сомнения. «Ты требуешь, чтобы я пожертвовал ради тебя своими собственными интересами — неужели не видишь, что это эгоизм?» Начнутся споры. Он рванет прочь. Возможно, даже позвонит мне, извинится, что «холодно говорил по телефону в последний раз. Тогда я страшно нервничал. Надеюсь, мы можем забыть об этом. Твоя дружба значит для меня очень много. Мне невыносимо тебя потерять». Если он не заглянет ко мне сейчас, подумала я, неважно, это лишь вопрос времени. Я встала, проглотила несколько штук тразодона и снова легла.

Я опять позвонила Тревору. На этот раз, когда он ответил, я не дала ему сказать ни слова.

— Если ты не трахнешь меня в ближайшие сорок пять минут, тебе придется вызывать «скорую», поскольку я истеку кровью и умру. Я не стану вскрывать себе вены в ванне, как нормальные люди. Если тебя не будет здесь через сорок пять минут, я перережу себе горло прямо тут, на софе. А перед этим позвоню адвокату и сообщу, что оставляю тебе все в квартире, а софу уж непременно. Так что тебе придется иметь дело с Клаудией, или как там ее, когда наступит время разбираться со всем этим. Может, она знает хорошего мастера по перетяжке диванов.

Я нажала на кнопку «Отбой». Мне стало легче. Я позвонила вниз консьержу.

— Ко мне едет мой друг Тревор. Впустите его. — Я отперла дверь квартиры, отключила мобильный, положила в пластиковый контейнер, заклеила лентой и задвинула в глубь самой высокой полки над раковиной. Приняла еще несколько штук амбиена, смотрела рекламу «Эксон Мобил», стараясь не думать о Треворе.

В ожидании его появления я приподняла жалюзи и увидела, что за окном глубокая ночь — черная, ветреная и ледяная. Я подумала обо всех жестоких людях, как они спят сейчас здоровым сном спеленутых новорожденных младенцев, прильнувших к груди любящих мамочек. Тут же мысли перескочили на мою мать. Вспомнились белые кружева ее бюстгальтеров, белые кружева ее шелковых рубашек, которые она носила под любой одеждой, белизна махрового халата, висевшего за дверью ее ванной, пушистого и роскошного, как в дорогих отелях. Вспомнился серый атласный халат, пояс на котором часто выскальзывал из петелек, потому что шелк был скользким; по шелку пробегала рябь, словно по воде реки на японской гравюре. Вспомнились стройные белые ноги матери, сверкавшие, как светлые животы японских карпов на солнце, веерообразные хвосты карпов шевелили ил, и — пафф! — он, словно клубы дыма на сеансе магии, расползался по воде прудика. Вспомнилось, как мать погружала толстую, круглую кисть в пудру и подносила ее к своему бесстрастному, блестевшему от увлажняющего лосьона лицу, и пудра тоже — пафф! — взлетала невесомым облачком, а я смотрела, как она «приводила в порядок лицо», так это у нее называлось. Смотрела и думала, стану ли я когда-нибудь так же, как она, красивая рыба в рукотворном пруду, плавать и плавать кругами, выживая в кромешной скуке исключительно потому, что моя память способна удерживать лишь то, что запечатлелось в последние несколько минут моей жизни, и забывает все остальное.