Валерий Поволяев - Три дочери

Куда бежать? Наверное, все же к Миронихе, больше ведь некуда. Побежал к ней – хоть и не сделает она ничего, но все же подскажет, как действовать дальше. Лишь бы дома застать старуху.

Мирониха была дома, готовила корове теплое пойло – корову свою, дававшую ей каждый день целый подойник жирного молока, Мирониха любила больше самой себя, лелеяла буренку, готова была уступить ей свою кровать с пышными подушками, а сама переселиться в хлев на ее место.

– Баба Мирониха, баба Мирониха, – зачастил было Василий, но сорванное дыхание мешало ему говорить, комком застряло в горле, голос обратился в какое-то сдавленное птичье пищание. – Баушка…

Глаз у Миронихи был наметанный, она сразу сообразила: дело не абы какое, не рядовое.

– Ну чего? – Мирониха нетерпеливо притопнула ногой.

– Баушка…

– Ну, я баушка. И что?

Василий всосал птичий писк в себя, с трубным звуком выбил и заговорил нормальным голосом:

– Баба Мирониха, там жеребец Тимоху до смерти зашиб. Не шевелится Тимоха…

Мирониха всплеснула руками и разом забыла о коровьем пойле.

– Пошли!

Надо отдать ей должное: она всегда была готова оказать помощь, только не всегда могла помочь, но в такой вещи, как отзывчивость, ей отказать было нельзя. По деревенской улице, подметая пыль длинным подолом юбки, Мирониха припустила так, что Василий за ней едва поспевал.

В Тимохин двор она вбежала первой, увидев владельца жеребца, валявшегося на земле кучей смятого тряпья, кинулась к нему. Жеребец, подергивая яркой рыжей шкурой, стоял рядом и, удивленно скаля зубы, которыми он мог, наверное, запросто перекусить бревно, смотрел на хозяина: неужели это он завалил его?

Когда жеребец навис над Миронихой, словно бы хотел что-то спросить, та вскинулась и сунула ему в храп кулак:

– Прочь отсюда, окаянный!

Жеребец поспешно оттянулся к стойлу, тут его перехватил Василий, накрутил повод уздечки на кулак и затащил негодника в стойло. Свою Лыску подставлять под этого душегуба он пока воздержится.

А Мирониха тем временем колдовала над Тимохой, всплескивала руками, совершали какие-то сложные движения и бормотала про себя неведомую молитву.

– Ну чего, баба Мирониха? – не выдержал Василий, попробовал повиснуть над ней, подобно жеребцу, вместо ответа Мирониха также вскинула над головой кулак – молитву она не прерывала. Василий понимающе кивнул, присел на корточки рядом.

Сколько ни мучилась Мирониха, в сознание Тимоху так и не привела, привстала с горестным вздохом.

– Что, жеребец совсем убил его? – неверяще спросил Василий.

– Нет, еще не совсем, но близко к тому, – такой приговор вынесла Мирониха, затем, помяв пальцами верхнюю губу, добавила: – Тимоху надобно везти в Волоколамск, в больницу, там ему должны помочь. И чем быстрее отвезти, тем будет лучше. Понял, Василий?

– Понял, чем… – Василий хотел выругаться, но вслух это делать не стал, выругался про себя.

Ох, и налетел же он… На камень посреди чистого поля, где камней никогда не бывало, зацепился за него обоими лаптями, а потом еще и физиономией гвозданулся, одним ударом поставил себе синяк сразу под оба глаза.

Вместо того чтобы дело дельное справить, подвести кобылу под жеребца, он должен теперь Тимоху этого, кривым пальцем сотворенного, в уезд транспортировать. На своей несчастной Лыске, которая может без жеребенка остаться. В телегу придется беднягу запрягать…

– Поторопись, Василий, – подогнала его Мирониха, продолжая щипать твердыми пальцами верхнюю губу, – не то этот умелец может закусить губу и умахнуть на ближайшее облако.

Жалко, конечно, если Тимоха вместо того, чтобы мять лаптями землю и жевать картошку, переселится на небеса, но забота о нем будет не Василия, а деревенского «обчества», старосты Жилина и его помощника по навозно-колесной части Муранькина. Василий Егоров в дела «обчества» не полезет.

Пришлось на бедную Лыску натягивать хомут и втискивать в оглобли, сделал это Василий быстро, поскольку Мирониха покоя не давала, все подгоняла его, монотонно бубня под нос:

– Быстрее, быстрее! Поторопись, Василий!

В Волоколамске, когда Егоров прикатил в уездную столицу, пришлось не только с фельдшерами и доктором общаться, но и с полицейским, приписанным к больнице – пучеглазым, медлительным, усатым, очень похожим на мартовского кота.

Полицейский был такой важный и сам себе казался таким большим начальником, что готов был рассматривать Василия, как обычную мелочь, худосочного комара или блоху, позволившую себе укусить какого-нибудь государственного мужа, сквозь увеличительное стекло.