Генрих Бёлль - История чашки с отбитой ручкой

Для меня настали удивительные времена: вместе с Юлиусом и Дианой я поехала обратно в Германию. Денег у обоих не было, и они дорожили мной как сокровищем, потому что из меня можно было пить воду, чистую, прозрачную воду, какая только бывает в станционных колодцах. Мы ехали не в Эрланген и не во Франкфурт, а в Гамбург, где Юлиус поступил на службу в банкирскую контору.

Диана похорошела, Юлиус выглядел бледнее, чем прежде, зато я снова была вместе с моей матушкой и кузиной, и обе чувствовали себя теперь, слава богу, получше. Вечерами, когда мы втроем собирались на кухонном столе, матушка обычно говорила:

— Да, все-таки лучше маргарин, чем ничего…

А кузина даже немного заважничала оттого, что на ней, десертной тарелочке, стали подавать колбасу. Но вот троюродная сестра, рюмка для яиц, сделала такую карьеру, какая этим посудинкам редко выпадает: она служила вазой для незабудок, лютиков, крошечных маргариток; когда же ели яйца, то Диана выкладывала цветочки на край тарелки.

Юлиус выглядел спокойнее, Диана стала матерью. Началась война, и я не раз вспоминала о Гурцихе, которую сейчас, наверное, опять спрятали в банковский сейф; и хотя она меня частенько обижала, я не желала ей зла, — пусть она будет в сейфе со своим мужем. Вместе с Дианой и ее первенцем, Иоханной, я жила всю войну в Люнебургской пустоши и нередко имела возможность наблюдать вблизи лицо Юлиуса, когда он приезжал в отпуск и задумчиво помешивал ложечкой кофе. Диану это всякий раз пугало, и она спрашивала:

— Что с тобой? Ты целый час мешаешь и мешаешь в чашке…

Странно все-таки, что и Диана, и Юлиус, кажется, забыли, сколько уже лет я им служу; вот сейчас их не волнует, что я мерзну, что бродячая кошка может столкнуть меня вниз, что Вальтер хнычет, желает со мной поиграть… Мальчик любит меня, даже придумал мне название — «универсалка»: ведь я и сырьевая база для мыльных пузырей, и кормушка для его хомяка, и ванна для крохотных деревянных куколок, в меня макают кисточку для рисования, во мне разводят клейстер… И я не сомневаюсь, что он попробует возить меня на новом поезде, который ему подарили.

Вальтер хнычет сильнее, я его слышу и опасаюсь за семейный мир, который хотелось бы сохранить в этот вечер… И все-таки грустно видеть, как быстро стареют люди: неужто Юлиус уже не понимает, что чашка с отбитой ручкой может быть важнее и дороже новехонькой железной дороги? Увы, забыл. Он упорно отказывает сыну, не соглашаясь принести меня в комнату… Я слышу, как он ругается, слышу, как вслед за Вальтером начинает плакать и Диана; а когда плачет Диана, мне делается плохо — я люблю Диану.

Да, люблю, хотя ручку мне отломила она: когда меня уложили в корзину при переезде из Люнебургской пустоши в Гамбург, моя ручка уперлась во что-то жесткое и сломалась. Однако даже без ручки я считалась по тем временам ценной вещью, и меня поразило, что когда в продаже опять появились чашки, то именно Юлиус хотел меня выбросить. Но Диана сказала:

— Юлиус, ты в самом деле хочешь ее выбросить? Этучашку?

Он покраснел, извинился, и я осталась жива.

Несколько лет Юлиус, когда брился, использовал меня как мыльницу, и это были печальные годы, ибо ничего нет презреннее, чем завершать свою жизнь чашкой для бритья.

Уже немолодой, я вступила во второй брак — с флаконом одеколона; второго мужа звали Герт, он был добрым и мудрым, целых два года мы стояли с ним рядышком на стеклянной полке в ванной…

Совершенно неожиданно стемнело; Вальтер все еще плачет, и я слышу, как Юлиус упрекает его в неблагодарности… Ну что я могу сделать — только удивляться: до чего же глупы люди! На дворе тихо, идет снег, кошка давно удалилась. Внезапно створка окна распахивается, Юлиус хватает меня, и по его хватке я чувствую, что он взбешен. Разобьет меня или не разобьет?

Надо быть чашкой, чтобы понять, как ужасны такие мгновения, когда ждешь, что тебя вот-вот расшибут о стену или об пол. В последнюю секунду на выручку подоспела Диана, она взяла меня из руки Юлиуса, покачала головой и тихо сказала:

— И эту чашку ты хочешь…

Юлиус вдруг улыбнулся и сказал:

— Прости, я разнервничался…

Уже давно Вальтер перестал плакать; Юлиус сидит с газетой у печки, а сын устроился у отца на коленях и наблюдает, как во мне оттаивает замерзший мыльный раствор, — соломинку он уже вытащил. И вот я, старая, перепачканная чашка с отбитой ручкой, стою в комнате среди множества новеньких вещей и преисполняюсь чувством гордости оттого, что это я восстановила мир в доме, хотя могла бы упрекнуть себя за то, что я и послужила причиной раздора. Но разве я виновата в том, что Вальтер любит меня больше, чем новенькую железную дорогу?