Иван Алексеев - Светлые истории

Юноша перенервничал и устал от обстановки походного лазарета, в котором смешались запахи лекарств, пота, рыбьего жира и помидор. Он хотел бы поспать, но ему показалось, что с ним говорит Николай и уже давно. А так не хотелось отвечать! И вообще ничего не хотелось.

Вместо благостной дрёмы одна за одной к нему приходили колючие иголочки — они застревали в мозгу и больно кололись. Он уже догадался, что иголочки-завоеватели — это слова, требующие ответа, хотя не желал этого знать… А слов приходило всё больше, из иголочек они превратились в камни, разбивающие гулкую пустоту, потом в целый камнепад, в тревожную лавину, и, наконец, родили смутные образы.

«Я знаю, чему равно произведение по годам, — угрожающе говорил Николай, заставлял парня решать задачу. — Мне надо дать прогноз его изменения. Я хочу на основании данных за 20 последних лет разложить приращение этого произведения на сумму приращений компонент и найти искомый закон».

Юноша будто очнулся, покрывшись холодным потом. «Какая чепуха», —неуверенно подумал он. Оказывается, он сидел на скамеечке около озера, рядом с Николаем, и согласно кивал головой на предложение распределиться к нему.

От того, что он, не понимая, кивал головой, стало смешно и больно; потом родилось подозрение, что его обманули, и ненависть. Человека на скамеечке он не хотел больше знать.

«Гадина, какая чистая гадина!» — думал молодой человек, смотря на здоровые белые зубы Николая. «Эта гадина признаётся в дружбе и радуется, что обманула меня. Сытый поросёнок думает, что я ничего не вижу и со всем согласен».

Чувство ненависти, невозможно развившись без особой причины, смирилось и исчезло, когда юноша на мгновение закрыл глаза. Открыв их, он увидел перед собой хорохорящегося человека, смешного и наивного. «Да он стар, ничего не сделал и ничего не может! Он слаб — и бог с ним», — от жалости к седеющему ребёнку стало и горько, и радостно, и захотелось непременно сделать в этой жизни что-нибудь хорошее…

В наступившей после этого темноте колеса поезда застучали сильнее, и все стучали и стучали, а потом перестали, и темнота сменилась светом, в котором Прянишников увидел другой зеленый поезд, стоящий на разъезде.

Ему было двадцать с небольшим, он ехал в незнакомый город, куда получил распределение.

Ночью поезд ушел с южной трассы, чтобы обогнуть Москву большим кругом, но выбился из графика, и теперь его не выпускали на скоростную магистраль, ведущую к Ленинграду. Осиротевший, без электровоза, состав уже полдня стоял на подъезде к станции, в поле, у лесочка. Около поезда бродили, лежали и сидели на травке пассажиры. Все были одеты легко. Старые ворчали, молодые смеялись.

Многие пассажиры, осмелевшие за время стоянки, отошли от поезда к лесу и расположились на пригорке и по опушкам, разложив одеяла. Две-три девушки нарвали полевых цветов и сидели с веночками на голове.

Игнат ходил туда-сюда, искоса посматривая и на девушек, и на удобно разложившиеся семейные пары, и на образовавшиеся веселые компании, и на недалекие опустевшие вагоны.

Путь, на котором стоял поезд, просматривался с обеих сторон, и был пуст. Никто к ним не ехал и не шел.

Где-то в стороне слышались отзвуки далеких гудков и проносились с большой скоростью выдерживающие расписание поезда. А на их пустыре было тихо и безмятежно, словно им некуда было спешить.

Казалось, никто и не спешил. Место, где оказались пассажиры остановившегося поезда, было не хуже других мест, куда они стремились.

Редкие белые облака, гуляя по голубому небу, наводили на землю недолгую тень, и, словно пугаясь сделанного, спешили побыстрее открыть людям солнце. Невысокое осеннее солнышко ласкалось к ним, устроившимся на неостывшей еще земле. Слабый ветерок временами стихал, думая, дуть ему или нет. В отдалении скучал поезд, готовый ехать, если его поведут…

И опять наступила темнота, и застучали колеса, и уже постаревший Прянишников снова ехал в поезде, огибавшем ночью Москву.

На этот раз расписание выдерживалось. Прянишников завел будильник на три часа и часов с десяти вечера пытался дремать, но, боясь проспать свою двухминутную остановку, больше мучился, чем спал, подскакивая на каждый яркий огонь, перебивающий темноту.

«Все-таки проспал!» — вдруг взорвалось в его голове.

Городские огни, один ярче другого, заглядывали в вагонное окно, сея в нем панику; поезд замедлил свой бег и остановился. Судорожно одеваясь, Прянишников выглядывал в окно, узнавая и не узнавая спросонок станцию. Он взглянул на часы — половина третьего; вот почему он не слышал звонка будильника — его не было.