Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Но теперь его грызла совесть за то, что он мало любил брата. И мамины слёзы были ему главным укором. И ничего уже нельзя изменить. Надо было помогать Осе раньше.

Оказавшись на улице, Рылов решил подышать свежим воздухом. Не только потому, что после длительного воздержания ему пришлось немного выпить, и алкоголь разгорячил тело. Но и чтобы собрать мысли, разбежавшиеся от переживаний за дочь, от Фиминой недосказанности и от разных обидных мелочей, начиная с отказа супруги составить ему компанию и заканчивая равнодушным отношением к нему старожилов агитбригады.

Тёмными улицами Александр Владимирович выбрался на набережную, невольно славя бога за то, что теперь намного меньше шансов получить удар по голове, чем в голодные девяностые годы. Вроде того, который получил будущий зять за свои кожаную куртку и шапку. Когда зять, подобранный на улице полураздетым, очнулся в больнице, ничего не помня о нападении, первые услышанные им слова от склонившегося размытого образа в белом халате были так похожи на современные заклинания либеральной телевизионной тусовки о славных свободных временах: «Ничего страшного, жить будете».

Полная жёлтая луна с видимыми пятнами тёмных морей сопровождала путь Рылова вдоль реки. Низкая, большая, как солнце, она словно шла перед ним по противоположному берегу, иногда скрываясь, полностью или частично, за отдельными высокими домами.

Постепенно лунный образ встроился в сознание мужчины и переключил на себя его внимание, подсказывая, что полнолуние располагает людей уступить злу и соблазнам. Не зря в эту пору некоторые женщины проявляют качества ведьм, а некоторые мужчины — лихих злодеев.

В себе Александр Владимирович тоже не мог быть полностью уверен. Потому что Фима, баня и полная луна заставили вспомнить давнюю, укором висевшую на его душе историю о пропавшем костюме.

Он пошёл в баню в новом чёрном костюме, богато переливавшемся на свету серебром, потому что жена уехала на неделю к маме. Целый месяц перед отъездом она так допекала его своими переживаниями, похожими на переживания Иры Стецкой, что разворошила в нём давнее желание зайти при случае, просто так, к хорошей одинокой женщине, вроде бы его зазывавшей. И он почти поддался этому соблазну, одев костюм, в котором мог покрасоваться.

И вот этот замечательный костюм пропал, а он стоял, как дурак, смотря на трусы, майку, полотенце и мокрую простыню, которые составляли теперь всю его одежду, и слушая сочувственные разговоры собравшихся рядом с ним приятелей.

В бане были только приятели и знакомые, примелькавшиеся за долгие годы. Никто из них не мог быть вором. И вроде бы никто не видел забегавших чужаков. А костюм исчез.

«Чудак-человек!» — открыл ему глаза один из банных кряжей, выведавший причину появления в бане костюма. — «Такие кражи происходят по наводке. Ты думаешь, жена уехала и пустила всё на самотёк?»

Происшествие обсудили за пивом. Досталось и ворам, и простакам.

Потом добрые люди вызвали ему такси, и, обернувшись полотенцем и осмелев от выпитого, он всё-таки поехал в гости, подмигивая по пути огромной полной луне.

В полотенце его приняли лучше, чем в костюме. И вроде бы женщина ему понравилась. Но когда угар бесшабашной смелости прошёл, на душе Рылова стало нехорошо. И костюма ему было жалко, и за себя стыдно. И за вора почему-то тоже было стыдно, как за себя. И за соблазнившую его ласковую женщину. И за банные откровения. И за то, что теперь он не мог узнать у жены, правда ли то, что возвёл на неё приятель, или нет.

Так и осталась эта кража стыдным пятном в его душе и одной из болячек за себя и за всё человечество, вдруг схватывавших сердце Рылова в редкие пронзительные минуты, вроде случившейся сейчас, когда он запнулся и остановился на полпути.

Луна, за которой он наблюдал, остановилась вместе с ним.

За то время, пока Рылов шёл, она немного поднялась над горизонтом и застыла теперь над двумя перевёрнутыми в небо золочёными луковицами.

Ему показалось, что тонкая белая колокольня и приземистая белая церковь на другом берегу, красиво подсвеченные прожекторами, словно поддерживали или удерживали своими крестами жёлтого небожителя, манящего людей отражённым светом. Почему-то они представились Рылову так, как он никогда не думал, — символами мужского и женского начал, противостоящих соблазну.

Церковь в это время должна была быть пуста, но он думал, что в ней поют, — не очень музыкально, как в той церкви, куда водила его бабушка в детстве, — и, если прислушаться к ночной тишине, то можно даже разобрать в ней «иже херувимы» голосом актёра Пуговкина.