Александр Семенов - Вольные кони

– Ты при мне слов таких не говори, – сурово сказал старик, – что ты можешь знать об отчаянии. Любовью спасайся, если любишь кого…

– Я Родину люблю, – оживился Игорь, – и впервые это почувствовал в пионерском лагере, в Крыму. В нем ребята со всего света отдыхали. Я жалел их такой, знаешь, жалостью счастливого человека, что вот не всем повезло родиться в такой стране. И был по-настоящему счастлив.

– Ну, на юге родину чего не любить, там тепло и красиво, цветами пахнет. А ты вот полюби ее такую вот, – повел старик рукой. – Я вчера одного иностранца застал на помойке. Увлеченно фотографирует затхлые задворки, мимо которых и пройти противно. Спрашиваю – смысл в чем, господин хороший? Отвечает – экзотика. Что для них экзотика, для нас жизнь. Я вот одного не пойму, неужели они там у себя так заелись, что их на гнильцу потянуло?

«Отдельно взятого человека трудно любить, легче весь народ сразу, особенно на теплой кухне в ненастный день. А сам-то я чем лучше? – всполошился старик. – Дожил до того, что белок стал любить больше чем людей».

И будто кто со стороны быстро и четко сказал ему: «Нет, никуда не делась любовь твоя, теплится под спудом хлада, пепла, горечи и стыда за отчий край – за себя то есть». Старик потряс головой.

– Через рынок шел, – голос Игоря вплыл в затуманенное мыслями сознание, – вижу, идет меж рядами тетка поперек себя шире с полными сумками, а за ней тощий нищий тащится будто привязанный. Но близко не подходит. Интересно мне стало, что ему от нее надо? Поближе подобрался, и аж взнялось все во мне – он такими голодными глазами на торчащую из сумки колбасу смотрит. Так бы взял, отобрал, да ему отдал.

– Еще чего, надо бы сразу топором… Хрясь, и нищий сытый, и справедливость восстановлена. И неважно, что у нее там семеро по лавкам…

– Какой топор, я его сроду в руках не держал! – вскричал Игорь, – Я ж только подумал, как ему помочь, из самых лучших побуждений.

– Чего же чужим не поделиться, даже приятно.

– Ехидный ты человек, Петрович, жалею, что к тебе пришел…

– А ты перестань жалеть. Ведь и на базаре ты не нищего, а себя, прежде всего, пожалел и мысленно колбасу ту сжевал.

– Больше я не приду, но напоследок скажу: я тебя уважал, а ты оказался таким же, как все. И даже хуже, ты из-под человека опору вышибаешь, – тусклым голосом сказал Игорь, но с места не двинулся.

– С чего это ты взял, что я такой же, как все? У людей даже цвет волос разный, если не крашеный. Я из-под тебя не опору, гнилые подпорки пытаюсь убрать. Новорожденный еще и пискнуть не успеет, а уже заведомо не равен. Один в ласке да холе будет жить, другой слаще морковки ничего в жизни не попробует. Но это еще ничего, человек может выправить свою судьбу. Сровняться или даже превзойти иного счастливца. Если есть ум и воля к жизни. Нет этого – не обессудь.

Игорь недоуменно смотрел на старика.

– Чтобы ты от меня насовсем не ушел, скажу я тебе, что думаю: каждый рождается с уже заложенным пониманием справедливости, и слагается она из изначально заложенного добра, счастья, любви, из много чего другого хорошего. Но тут же у него по крупице начинают отнимать ему даденное. Причем и родные, и чужие люди. И чаще не по злому умыслу, а только из одного лишь собственного понимания правильности или неправильности жизни. Истощат человека, и бредет он по миру пустой, злой, голодный, как твой нищий на рынке.

– Чего же ты раньше молчал, – горестно вздохнул Игорь, – если все это знал. Делал вид, что живешь в справедливом обществе, позволял обманывать себя ожиданием обещанного счастья.

– А ожидание, оно всегда слаще сбывшегося, – лениво ответил старик, глядя снизу вверх на высокого худого нескладного и несчастного большого ребенка. Он уже потерял интерес к разговору. Больше всего в жизни не любил он поучать, справедливо полагая, что личный опыт чаще всего другим не пригождается, а иным даже вредит.

Расставался он с парнем с тяжелым сердцем. Уж лучше бы вовсе не приходил, не добавлял печали, свою девать некуда.

– Как ты тут сидеть можешь? – неловко сутулясь, сказал тот напоследок. – Жуть берет, каждый куст на тебя будто смотрит и сказать чего хочет.

И тут он был прав.

Весенний вечер истаивал, сумерки забирали город, который старик износил как одежды.

Старик еще мог отличать ложь от правды и делал это, как он говорил, нутром – и ошибался редко, разве что когда предмет уж вовсе лежал вне его понимания – в запределье. А потому имел свое мнение обо всем, что происходило. Он всегда мог выверить все, о чем бы не говорили, ведь, в отличие от других, события и люди их совершившие, были еще с ним. Старик твердо знал, что если даже напрочь перепишут историю, в какой уже раз подгоняя ее под очередную политику, жизнь его переписать будет нельзя. Сделать это он не позволит, пока живой, а когда помрет – кому она станет интересна его жизнь.