Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

– И писателям, – добавил я, пожалев, что не взял у Веры Павловны батон варено-копченой колбасы, а бастурму, хоть она и с душком, оставил крысе.

– Согласен! – кивнул доцент и снова долил в пиво «андроповки».

Я сел у окна. В вагоне оказалось много свободных мест: электричка шла до Внуково, да и трудовой народ уже почти схлынул. Часы показывали без чего-то девять, значит, на ужин я опоздал. Жаль: после пива всегда хочется есть. Состав дернулся, и людная платформа с витыми чугунными столбами, подпирающими навес, поползла назад. За темным стеклом потянулась плохо освещенная привокзальная разруха, проплыли узорные тени сталинских домов, потом замелькали новостройки, похожие на огромные ульи, заселенные светлячками.

Я достал из портфеля страничку «Крамольных рассказов», пропахшую бастурмой, и расправил на портфеле.

…С Ковригиным после той истории я не однажды сталкивался на разных литературных сходках, но он со мной никогда не здоровался, даже кивком не удостаивал, отворачиваясь. Через общих знакомых я пытался разведать, за что же такая немилость, ведь, спасая классика от исключения, я пострадал, не так чтобы очень сильно, но все-таки… Из газеты мне пришлось перейти в журнал «Вахта», но там я не задержался – послал на три буквы главного редактора Альфреда Полуханова, системного самодура, превратившего журнал в образцовое крепостное хозяйство. Он нажаловался в ЦК ВЛКСМ, требовал наказать меня по партийной линии, организовал обличительное заседание бюро, обвинял в пьянстве на рабочем месте. Клевета! Хотя, если честно, непьющая редакция – это такая же нелепость, как бездымная домна. Меня вызвали в верха и поблагодарили за то, что хоть я решился послать Полуханова туда, где ему давно и место. В итоге я ушел без последствий, по собственному желанию и оказался, как тогда выражались, на вольных хлебах, что означало отсутствие постоянного заработка.

По моей просьбе Ашукина, вхожая в дом вождя деревенской прозы, завела с ним разговор обо мне, но услышав фамилию «Полуяков», он побагровел и рявкнул, что, мол, из-за «этого сопляка», то есть из-за меня, ему обломилась верная Нобелевская премия! Я, конечно, рассказу пугливой Капы не поверил, но в самом конце перестройки собственными глазами прочитал, кажется, в «Неделе», большое интервью Ковригина, и там он утверждал, что непременно получил бы «Нобелевку», если бы его исключили из партии. «Почему же не исключили?» – поинтересовался дотошный корреспондент. «Интриги!» – был ответ.

Много лет спустя я спросил у Сухонина, как все было на самом деле. Он сначала мялся, но потом все-таки раскололся. Ковригина задолго до скандала по согласованию с руководством выдвинули на Нобелевскую премию как большого советского писателя, не чуждого умеренной оппозиционности. Шансы у него были неплохие. На фоне «разрядки» Запад мог после эмигрантов Бунина и Солженицына почтить высшей литературной премией писателя, не убегавшего из СССР. Но тут в Америке к власти пришел голливудский ковбой Рейган, начались «звездные войны» – и шансы Ковригина упали. Когда же вдруг наметился скандал с «Крамольными рассказами», Нобелевский комитет снова заинтересовался занозистым советским классиком. А что? Удобный случай напакостить «империи зла», сбившей корейский «Боинг», дав премию мятежному деревенщику, и заодно поднять в СССР акции «русской партии», столь не любимой Андроповым. На недовольство советских евреев, постепенно убывавших на историческую родину, уже особенно не рассчитывали.

В одночасье Ковригин снова стал вполне реальным претендентом. Тогда у кого-то возникла смелая идея: подыграть ЦРУ, раздуть скандал, исключить классика из партии, а потом, когда его объявят лауреатом, восстановить в связи с искренним раскаянием. Но прежде он должен, приняв награду из рук шведского короля, резко ответить в обязательной нобелевской лекции на все инсинуации Запада, объяснив миру, кто на самом деле «империя зла», а за кем светлое будущее человечества. Роскошная контрпропагандистская акция! Кроме того, в противовес сквалыжному Солженицыну СССР получал нового литературного лидера с безусловным мировым авторитетом. Шолохов к тому времени совсем одряхлел, да и жить ему оставалось меньше года. Операцию как раз собирались согласовать с генсеком, но тот впал в беспамятство, а счет шел на дни, ведь лауреата объявляли в первой половине октября. Поколебавшись, решили в кои веки проявить самостоятельность. Короче, дали отмашку на свой страх и риск…