Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Ладно тебе, я сама теща. Хорошо, что позвонил. Отменяется. Черняева самого куда-то вызвали. Живи! Но что-то будет, чувствую. Ты забеги к нам. ТТ хотел с тобой переговорить. Я брякну, как он вернется с совещания. Будешь в редакции?

– Ага! Жду… – Я положил трубку и заметил записку, торчащую из-под телефона:

Выбери день, чтобы подать на развод. Я отпрошусь с работы. Н.

«Да хоть завтра!» – мысленно фыркнул я, взял из шкафа смену белья, две пары носков, скатанных в комочки, и свежую сорочку. Сложил все это в портфель и вышел вон.

Крыков сидел в машине и напевал, выбивая пальцами на «торпеде»: «Барабан был плох. Барабанщик – бог!»

– У тебя что – запор? – спросил он. – Мне еще сегодня в три места надо.

– Редакция в твои планы входит?

– Ладно, экселенс, сам понимаешь: волка ноги кормят. Если у меня ремонт начнут делать, знаешь, сколько всего покупать придется.

– После планерки сразу отпущу.

Когда мы проезжали мимо огорода Клары Васильевны, я удивился, что в окне никого нет, и спросил Бобу:

– Ты видел наш кабачок?

– А у вас тут еще и кабачки растут? – хохотнул Крыков, прибавляя газу.

Над раскопом возле посольства поставили большую зеленую палатку, вроде той, в которой наш артиллерийский расчет жил во время полевых стрельб. Периметр, выгороженный металлическими барьерами, охранял милицейский наряд. Метрах в ста, на углу Дома звукозаписи, стояла кучка ротозеев. В редакции пахло хлоркой и какой-то еще антимышиной дрянью. В коридоре стояло двухметровое овальное зеркало в деревянной раме, украшенной резными декадентскими бересклетами.

– Это еще что такое?

– Извини, экселенс, через полчаса заберут.

Из каморки Веры Павловны несся непрерывный стрекот: наверстывала, прогульщица! В Толиной комнате царила тишина. В зале, как обычно, ворковали Маша и Макетсон. Ответсек подстригся и укоротил бакенбарды, отчего стала заметнее пожилая дряблость щек, но ему, видимо, казалось, он резко помолодел.

– Георгий Михайлович, вы берете заказ? – спросил ответсек, увидев меня.

– Нет, – грустно ответил я, понимая, что семьи у меня теперь нет и кормить некого.

– Ну как знаете. – Он скомкал оставшиеся талончики и хотел бросить в корзину под столом. – Верстка у вас в кабинете.

– Нет, постойте! Беру! – Я вспомнил о завтрашнем приезде Леты.

– Другое дело! – Борис Львович расправил один талончик и протянул мне, остальные же метнул в корзину.

– Кто сегодня свежая голова? – спросил я, глядя на Синезубку. – Вы?

– Я всегда готова! – бодро ответила Маша. – Но «свежая голова» сегодня – Торможенко.

– А кто забирает тираж? Очередь моя, но я не могу, у меня комиссия парткома. Борис Львович, вам придется!

– Понимаете… – опустил глаза Макетсон.

– Опять?!

– Увы, увы…

– Может, они вам там еще и зарплату положат?

– Георгий Михайлович, – мягко улыбнулся он. – Вы же серьезный человек и сами понимаете…

Я сердито вышел в коридор: Жека старательно натирал антикварную раму полиролью, вонявшую хуже хлорки.

– Убрать! – рявкнул я и толкнул дверь Торможенко.

Толя, развалившись в кресле, курил и болтал по телефону, положив по-американски ноги на стол. Перед ним лежал рулон верстки, даже не распечатанный. Он был так увлечен разговором, что не заметил, как я вошел.

– Нет, старичок, ты не понимаешь одной маленькой вещи. Достоевский писал жутко плохо, но зато полифонично. Толстой писал хорошо, добротно, но одномерно. А голографическая проза – это совсем другое. Это прорыв…

Я кашлянул. Толя с неудовольствием посмотрел на меня и раздраженно буркнул в рубку:

– Тут ко мне зашли. Перезвоню.

От выражения «ко мне зашли», но особенно от слова «тут» густая похмельная кровь бросилась в голову, я побагровел, показал дрожащим пальцем на рулон и, медленно подбирая забытые слова, произнес:

– Если пройдет хоть одна опечатка, я тебя выгоню к чертовой матери! – и вышел, не дожидаясь безнаказанной ухмылки неуязвимого бездельника.

В моем кабинете пахло прокисшим табаком и антимышиной отравой, белевшей вдоль плинтусов. Я открыл форточку, подышал свежим воздухом и закурил. В окне мелькали редкие и неторопливые ноги дневных прохожих. К вечеру они заспешат домой. Талон, бумажный квадратик с круглой печатью Московской писательской организации, я, чтобы не потерять, вложил в редакционное удостоверение и убрал в нагрудный карман.