Герман Садулаев - Жабы и гадюки. Документально-фантастический роман о политической жизни и пути к просветлению в тридцати трёх коэнах

Сцена, софиты, гитары, девчонки, вопящие около сцены (потом те же самые девчонки, вопящие в твоей скрипящей кровати), грим, интервью, съёмка, опять концерт. У меня всё было. А потом всё кончилось. И вскоре музыка перестала в меня заливаться и истекать из меня. Просто перестала и всё. И мне совсем не удивительно, что Пол Макартни не сочинил новой Yesterday, а Пинк Флойд не записал вторую «Стену». Просто в тебя перестаёт затекать и вытекать из тебя нечему. И те, которым не повезло, они успевают стать богатыми и знаменитыми и потом всю жизнь поют свой единственный хит, про отель Калифорния, и записывают новые трэки, такие, в общем, неплохие, качественные. И продают альбомы. И ведут телешоу. И ещё что-то делают, чорт побери. Ну а те, которым, как мне, повезло, они выбывают из шоу чуть раньше, чем теряют свой дар.

Зато я стал пить и употреблять наркотики позже. Не всё же сразу. Алкоголь и наркотики стали спутниками не рокенролльного периода моей жизни. А совсем наоборот. Времени, когда я был коммерсантом и зарабатывал деньги. Но об этом будет другой, отдельный рассказ.

На одном из поворотов моей цветной, как сны после мелатонина, судьбы, меня так занесло, что я стал литератором. Да не просто каким-то там ещё одним русским сочинителем, коих тьмы и тьмы, а черкесским писателем. Самым известным современным черкесским писателем. Да, это всё я. Потому что я Эрманарих Казбекович, и фамилия моя Сагалаев, и в паспорте у меня стоит место рождения — Карачаево-Черкесия, и предполагается, что все мы — те, о ком был написан наш паспорт, а раз так, то я — черкес и черкесский писатель, и, поскольку других черкесских писателей нет — самый великий и знаменитый.

Оставшись без музыки и без группы, я стал писать рассказы. Рассказы слагались в повести. Повести вырастали в романы. Первые мои опыты были трогательные, как говорила литературная критика — «пронзительные». Я рассказывал про детство, про свою маму, которую едва помнил, и всё это шло фоном или на фоне исторических преданий кавказских племён, которые для меня, сына профессора истории, были частью жизни, такой же, как завтраки и мультфильмы.

Далёкая Карачаево-Черкесия встрепенулась и подняла меня на щиты. Российская публика встретила меня овацией. По моей повести сразу же поставили спектакль. Купили права на экранизацию. Меня печатали. Мои книги расхватывали, как гамбургеры в Макдоналдсе. Меня стали возить заграницу и показывать там иностранным людям: вот, мол, черкес! Настоящий. Умеет читать и писать. И даже знает несколько слов на английском языке. А ну-ка, исполни! И я говорил: well, you know… Иностранцы охали и вежливо ощупывали меня. Некоторые иностранки, наоборот, раздевались и давали пощупать себя в номерах недешёвых отелей, снятых для меня, гостя, писателя из Черкесии, организаторами всяческих литературных фестивалей.

Но я, конечно же, очень скоро всё испортил. Во-первых, новые мои рассказы были всё менее основаны на древних черкесских преданиях, всё более на сюжетах моей рокенрольной молодости, а также и на опытах межкультурных контактов в номерах фестивальных отелей, на смятых двуспальных ложах европейско-черкесской интеграции. Но это бы мне простили. Если бы не геноцид.

Меня ведь специально пригласили в Мюнхен на самую большую учредительную конференцию всемирных черкесов, чтобы я подтвердил историческую правоту черкесского народа, рассказал об ужасе геноцида, который по сию пору отравляет нашу действительность и корёжит нашу ментальность, о том, как тяжело и невыносимо нам, черкесам, без отмщения и без адекватной финансовой компенсации. Особенно без компенсации. И я, как черкесский писатель, должен был это подать чувствительно, тонко.

А я, ну, вы понимаете.

Волна негодования прокатилась по всему цивилизованному сообществу. Меня низвергли со всех пьедесталов. Английское издательство выслало мне полконтейнера книги, которая уже была переведена на английский и напечатана, отказавшись её продавать. Немецкое издательство закрылось. Мой агент сообщил, что все договоры расторгнуты. Российская литературная среда потеряла ко мне интерес. Оказалось, что мои книги скучны, что таланта у меня нет, а всё, что было во мне интересного — это черкесская экзотика и маячивший за моей спиной геноцид. В самой Карачаево-Черкесии несколько месяцев издавался еженедельный листок «Не дай Аллах нам стать сагалаевыми». Был снят цикл телепередач про мерзость моего предательства, передачи были пущены по региональному телевидению в прайм-тайм и пять раз повторялись. Много лет дату моего выступления на Мюнхенском Конгрессе Черкесского Народа, пришедшуюся в аккурат на день весеннего равноденствия, отмечали сжиганием моих книг и чучела, изображавшего меня, на площадях нескольких городов в Карачаево-Черкесии и в Европе. Потом книги кончились. А мастерить чучело надоело. Но все запомнили. Все про меня узнали. Эрманарих Сагалаев — полукровка, метис, ублюдок, вырожденец, генетический мусор, предатель.