Дана Делон - Непрожитая жизнь

В нижней части картины – трупы. Почти у самого края плота среди них сидит единственный живой человек, он склонился над мертвым телом сына, он не смотрит в сторону надежды, в сторону спасения. Его ничего не интересует. Он смотрит в никуда. Загляните в его глаза, они стеклянные, пустые, безжизненные. Он и есть сама безнадежность…

Мы молчим, затаив дыхание и проникаясь работой художника. От глубокого голоса Рафаэля по моему телу бегут мурашки…

– Картина 1819 года, – продолжает он. – И она положила начало романтизму. Главная идея романтизма – не что-то любовно-красивое, а эмоции во всех видах, со всеми их возможными и невозможными гранями. Сюжет реален, судно «Медуза» действительно затонуло тогда у берегов Сенегала и сто сорок выживших попытались спастись на плоту. В живых осталось пятнадцать, и виной тому каннибализм.

По моей спине бежит холодок.

– Сколько эмоций в одном полотне, – шепчу я.

Рафаэль отрывает взгляд от картины, смотрит на меня, и я тону в его черных глазах.

– Что-то еще скажешь?

– Картина завораживает, пугает, и… – я запинаюсь, подбирая правильные слова.

– И? – переспрашивает он.

– И это прекрасно, – глубоко вздохнув, отвечаю я ему.

Он стоит передо мной. Он такой невероятный, высокий, статный, с прямой спиной и прекрасной длинной шеей. Он смотрит на меня своими глубокими огромными глазами, завораживающими, пугающими и прекрасными, как бушующее море, как ночное небо без звезд.

– Что должно случиться с человеком, чтобы ему захотелось такое написать? – разглядывая картину, размышляет вслух Квантан.

Рафаэль оборачивается к нему, освобождая меня из плена своего взгляда.

– Кровавая история нашей страны. Его детство совпало с революцией, трупы валялись на улицах тогда, а на площади повесили двести человек. Думаю, ребенком он видел мертвецов.

– Всего одно событие – и такая цепочка последствий, – бормочет Квен.

– Ты только что назвал революцию «всего одним событием»? – серьезно интересуется Пьер. – Революция, старина Квен, это не одно событие, это… – он не успевает договорить.

– А ведь четырнадцатого июля мы так радуемся фейерверкам, – перебивает его Капюсин непривычно тихим голосом.

– Так устроен наш мир, одно поколение умирает, другое празднует, – отвечает Квантан.

– Так, – цокнув языков, начинает Пьер, – мы идем смотреть Мону Лизу и парочку других шедевров Леонардо. Гид из тебя все-таки мрачноватый, – беря за руку на удивление тихую Капюсин, заканчивает он, обращаясь к Рафаэлю.

– Постойте, – говорит Квантан, – Раф, помнишь, мы как-то обсуждали гуманизм и тот факт, что Микеланджело своим Давидом задал ему тон?

Пьер закатывает глаза.

– Они обсуждали гуманизм… Где мои кузены, и что вы с ними сделали?

– Как именно он задал ему тон? – спрашиваю я.

Рафаэль пожимает плечами:

– До него Давида изображали смазливым женоподобным мальчиком, который смог победить огромного Голиафа лишь благодаря молитве. То есть все дело было в ней: он помолился Богу, и Бог помог ему.

Микеланджело же создал сильного Давида, грозного, мужественного. Тем самым он пытался сказать, молитва – это дело, конечно, хорошее, но сам человек играет немалую роль в своей собственной жизни. Отсюда и гуманизм. Хвала человеку, – объясняет Рафаэль. – А почему ты это вспомнил, Квантан?

– Ты тогда сказал, что в Лувре есть две его незаконченные статуи какой-то гробницы или… – он на некоторое время замолкает, – в общем, я не помню, но давайте посмотрим еще эти статуи, а потом уж перейдем к туристической программе.

– Конечно, давайте, – вступает Капюсин. – Со мной все хорошо, я просто задумалась о жизни, но ведь ты прав, Рафаэль. Все эти туристы вокруг, которые бегают с фотоаппаратом и палочками для селфи, они же ничего не видят. Они пройдут мимо этого шедевра и даже не поймут его смысл, не узнают всей глубины и красоты творения.

Рафаэль улыбается, а Пьер удивленно смотрит на нее:

– Где, черт побери, моя Капюсин, и что ты с ней сделал?

Дружно усмехнувшись, мы идем из зала в зал к скульптурам, о которых я ничего до сих пор не слышала.

– Предупреждаю, статуи незаконченные, они не обтесаны, но смысл в них есть, – подводя нас к двум огромным кускам мрамора, говорит Рафаэль. – Два раба, – показывая на каждую скульптуру пальцем, добавляет он. – Два человека, пребывающие в абсолютно равных условиях… в условиях рабства. Видите разницу?

И мы видим. Тело одного раба скрючилось, словно от дикой боли, а на лице была написана тяжелая мука. Второй стоял, подняв голову, с блаженным выражением лица. В голове эхом прозвучали слова Рафаэля: «два человека в равных условиях». Но совершенно разные, подумала я.