Джоэл бен Иззи - Царь-оборванец и секрет счастья

Думать о том, куда я направляюсь и чем там предстоит заниматься, не хотелось. Вместо этого я заново проиграл в голове вчерашний день. После телефонного звонка – по странной случайности, какие часто окружают смерть, – Илайджа и Микейла прибежали ко мне и сообщили, что нашли на крыльце мертвую птичку.

– Надо ее похоронить, – сказал Илайджа.

Я нашел коробку из-под обуви, и дети отделали ее упаковочной бумагой, чтобы та стала похожа на гробик. Илайджа старательно вывел слово «ПТИЦА» на крышке, а Микейла украсила ее наклейками бабочек. Пока мы хоронили птичку в углу сада, я постарался объяснить, что бабушка Глэдис умирает и что скоро нам предстоят настоящие похороны.

Тали пришла домой, когда мы произносили поминальный каддиш по птице. Дети отправились играть дальше, а я рассказал Тали о матери. Тали сначала обомлела, а потом начала засыпать меня вопросами вроде «А они пробовали?..», «А как же?..», и ни на один я не мог ответить.

Позже, вечером, когда я собирал вещи, она пришла и села на кровать. Позвала меня сесть рядом, но я не принял предложения. Слишком злился. И вот Тали сидела одна и смотрела на меня.

– И что ты собираешься делать? – наконец спросила она.

Я пожал плечами и продолжил собираться.

– Это очень важно, Джоэл. В этом суть жизни.

– Жизнь херня, – прошептал я, пакуя белье, какое сумел найти, и стал искать носки.

– Это правда. Но это жизнь. Твоя жизнь. И это важно.

– Это херня, – повторил я.

– Да, херня. Но это ничего не меняет. У тебя есть дела.

– Херня.

– Они в нижнем ящике, слева, – я не понял, о чем она, но заглянул в ящик и обнаружил полдесятка пар носков, свернутых в клубки. – Джоэл, тебе выпала возможность. Такая мало кому достается, и еще меньше людей ею пользуется.

Я понимал, чтó она имеет в виду. Сразу после того, как мы начали встречаться, умерла ее мать – тоже от рака легких. Когда конец был уже совсем близок, Тали улетела к ней. Когда она приехала в больницу, мать сказала ей:

– Нам надо поговорить.

– Сейчас? – спросила Тали.

– Скоро.

Через пятнадцать минут мама впала в кому и уже не очнулась.

Я видел, как Тали перебирает эти воспоминания.

– Джоэл, – сказала она наконец, – ты должен сказать ей свое «прощай».

Я забрал несколько носочных клубков из ящика, наклонился к ее уху и прошептал:

– Сказать «прощай»?.. Как… черт побери… я…

– Джоэл, ты не понимаешь. Время жалости к себе истекло. Тебе нужно проститься с матерью. И ей нужно проститься с тобой.

– Но как…

– Не знаю. Но я в тебя верю. Когда увидишь ее, скажи все, что должен сказать. Не жди. Потому что скоро все будет в последний раз.

В аэропорту Лос-Анджелеса было, как обычно, не протолкнуться. Пока ждал своей очереди в прокате, я терялся в догадках, что буду делать, когда увижу маму. Старался представить ее и вспомнил фотографию у нас дома на каминной полке, сделанную на ее семидесятилетие, где она в своем праздничном красно-оранжевом платье. Выглядела такой счастливой. Но теперь это отошло куда-то вдаль. Я думал о том, сколько радости было у нее на лице, когда она смотрела – много раз и в разных местах – мои выступления. Как вышло, что мы так отдалились? Она привела меня в этот мир, напомнил я себе. А теперь пришла моя очередь провожать ее.

Когда я наконец-то получил авто и пробрался на шоссе, поток машин двигался со скоростью сахарного сиропа. Мысли цеплялись одна за другую, и я вспомнил смерть отца. Его поместили в дом престарелых, когда врачи сдались. Как-то раз я навещал отца, и соцработник узнал меня и спросил, не приду ли я как-нибудь с концертом. Я согласился, но концерт обернулся сущим кошмаром: невменяемые обитатели в инвалидных креслах что-то бормотали себе под нос и размахивали руками. Я принялся за первую историю, но тут женщина в задних рядах начала громко звать медсестру. Крик распространился, как пожар, и я, не успев досказать даже первую байку, потерял половину своей публики. Но в первом ряду сидел, вытягивая шею, чтобы получше видеть, и обожая меня каждую минуту, мой отец, скрюченный в своей коляске. Это был последний раз, когда я застал его в живых и когда ближе всего был к тому, чтобы проститься с ним.

Я стоял в пробке, мысли носились по кругу, возвращаясь к тому последнему разу, когда я видел мать здоровой – на моем благотворительном концерте в храме в честь ее семидесятилетия, как раз когда и сделали тот снимок. Я видел ее лицо, озаренное радостью, рядом – Илайджа и Микейла. Вот что хотелось бы мне сейчас увидеть – как мама смеется, улыбается. Я вспомнил анекдот, который мне на днях прислали по почте. Байка об одном еврее в Англии, которому выпала высокая честь стать рыцарем Ее Величества. И когда королева поочередно прикоснулась мечом к его плечам, именуя того еврея сэром Коэном, он должен был произнести определенную фразу на латыни. Но в нужный момент у него из головы вылетела вся латынь. От страха он произнес первое пришедшее на ум – первый из Четырех вопросов: «Ма ништана а-лайла а-зе?..» [10] На семейной вечерней трапезе в праздник еврейской Пасхи (Седер Песах) принято задавать четыре символических вопроса, связанных с выходом древних израильтян из египетского рабства; первый таков: «Чем эта ночь отличается от всех остальных ночей?» Королева растерянно посмотрела на него и спросила: «Чем этот рыцарь отличается от всех других рыцарей?» [11] По-английски слова «knight» (рыцарь) и «night» (ночь) произносятся одинаково.