Лили Кинг - Эйфория

– Теперь трубку в зубы.

Я сунул трубку в рот и оскалился, копируя своего дряхлого морщинистого наставника в Чартерхаусе.

– Точно! – Но она так смеялась, что не могла удержать камеру в руках.

– Господи, давай я.

Фен скатился по лестнице и сделал три снимка. Потом мы нахлобучили шляпу на Нелл, всучили трубку и все остальное и сфотографировали ее тоже. Мимо проходил какой-то парень, и Фен крикнул ему, попросил одолжить на минутку его палку и тяжелые ожерелья. Парень нехотя протянул свои вещи и потом озабоченно следил, как Фен с ними позирует.

Нелл была совсем здорова. Насколько я мог видеть, ее язвы зажили, она почти не хромала. Губы у нее были по-детски алые. Диета там определенно ей на пользу: она округлилась, а кожа стала гладкой и блестящей, как мыло. Все время приходилось сдерживать себя, чтобы не прикоснуться к ней, ощутить биение жизни.

– Как ваши воины? – спросил Фен, когда мы вернулись в дом. Но вопрос прозвучал рассеянно, так спрашивает человек, мысли которого поглощены другим, так отец спрашивал меня о школе, когда я приезжал на каникулы, а его голова меж тем была занята клетками или петушиными перьями.

Я сказал, что киона пообещали мне церемонию ваи.

– Невероятно, – удивилась Нелл. – А мы можем пойти?

– Разумеется. – Давно я ничего так не предвкушал.

– Здесь вечеринка закончилась, – вздохнул Фен.

– Вы уже успели его расспросить? – поинтересовался я.

– Фен считает, мы должны действовать осмотрительно, не давить на него, дать ему возможность самому к нам прийти.

– Правда? – Я удивился. “Действовать осмотрительно” совсем не похоже на их обычный этнографический террор. Они всегда работали стремительно и страстно, и естественно было заподозрить, что они мне лгут, и я устыдился этой мысли.

Мы уже вернулись в дом, Фен разливал выпивку, ферментированный сок нони [35] Нони – тропический фрукт, сок которого оказывает стимулирующее воздействие на организм. .

– Не то чтобы у нас был выбор, – хохотнул он.

– Меня он прогнал, велел убираться.

– Ему нужно дать время, – сказал Фен. – Сейчас мы для него ассоциируемся с рудниками.

– Ему нужно поговорить об этом с нами, с людьми, которые понимают, через что он прошел.

– Нелли, ты понятия не имеешь, через что он прошел.

– Разумеется, имею. Он был бесправным рабом, жертвой западной алчности.

– Где именно? На какой шахте? Как долго? Мы знаем только про три месяца. И про парня по имени Бартон, управляющего “Эди Крик”. А он неплохой человек и ведет дела вполне достойно, если Ксамбун работал там.

– Но по моим подсчетам он отсутствовал больше трех лет. У Малун корзина с узелками…

– Узелки! – Фен обернулся ко мне: – Когда мы здесь появились, у нее была уже половина узелков от нынешнего количества. Невозможно подсчитать, как давно он в действительности отсутствовал.

– Бартон вовсе не славный парень. Он устраивает крокодиловые вечеринки, Фен. (Я не понимал, о чем это она.) Он ставит на крокодила, а его слуги погибают.

– Чушь, и ты это прекрасно знаешь. Кстати, Бэнксон, а что в этом сундуке? В прошлый раз, кажется, у вас и рюкзака с собой не было.

– Минтон привез почту, и у него было кое-что для вас.

Я щелкнул замками. Пять писем, адресованных Фену, я сунул в боковой карман. Остальное пространство занимала почта Нелл – сто сорок семь конвертов.

– Шайлер Фенвик, – протянул я тоненький сверток. – Простите, дружище.

– Не переживайте. Я привык.

Как и она, видимо. Ни намека на потрясение или восторг, которых я ожидал, не было; с деловым видом она принялась сортировать корреспонденцию: семейное налево, рабочее – направо, от друзей – посередине. Почти не размышляя, лишь короткий взгляд на обратный адрес – и письмо ложится в нужную стопку. Иногда имя на конверте вызывает улыбку, но, кажется, всякий раз она ждала кого-то другого. Фен свои письма унес в кабинет и распечатывал их за столом.

Я устроился на диване и вытянул из почты Нелл журнал, “Нью-Йоркер”, который еще не читал. На обложке рисунок с туристами в парижском кафе. Стоит дата 20 августа 1932 года, перспектива сглажена, столики словно плывут в воздухе, геометрические лица, как у Пикассо. Сигаретный дым поднимается черными завитками. Дало себя знать семичасовое путешествие по жаре, и хоть я намеревался полистать журнал, но руки отяжелели, и он так и остался лежать на коленях нераскрытым. Какой прелестный рисунок – хотя, возможно, мне так казалось, потому что давно не видел западного искусства. И еще он вызывал тоску, желание попасть туда. Меню, графин вина, скатерть в красно-белую клетку. Подошел официант. Принял заказ. “Жареный вяхирь”, – сказал я. Официант обернулся к Нелл, которая тут же сказала: “Жареный голубь”, и мы рассмеялись, и я вздрогнул и проснулся.