Виктор Песиголовец - День Святого Соловья

То же самое сказала мужу и Оксана, которую он нашел в хлеву возле коровы Марты.

А во дворе Байстрюковских стоял немыслимый тарарам. Благим матом, будто пьяный военком на сборах, орал сам Пал Саныч; вопила, как резанная, его жена; натужно мычал и хрипел, словно бугай после кастрации, Петро; отчаянно заливался лаем плешивый Кутька, не понимая, что происходит на подведомственной ему территории.

У калитки нервно переминались с ноги на ногу несколько старушек и механизатор Толик Пипетко, сбежавшиеся на шум. Они во все глаза взирали на происходящее во дворе Байстрюковских, опасаясь вмешиваться. Картина же была презанятнейшая. Голый, как Тарзан, посиневший от холода и злости директор школы одной рукой держал соседа за шиворот пиджачка, другой — за русые растрепанные кудри, и пытался утопить его в снегу. Петро не хотел сдаваться и отчаянно вырывался. Но руки у Пал Саныча — бывшего участника районных соревнований по легкой атлетике — были крепкими, к тому же он прижал соседа всем свои весом, навалившись острыми коленями ему на грудь. Распатешенная, почерневшая ликом Галька стояла на коленях возле Кутькиной конуры и, бьючись в истерике, чуть ли не рвала на себе волосы.

Когда жертва Байстрюковского издала протяжный, истошный вой, похожий на гудок приближающегося к станции тепловоза, Толик Пипетко понял, что его невмешательство, его пассивность, позиция постороннего наблюдателя могут привести к смертоубийству. Он с силой рванул на себя калитку, до половины засыпанную снегом, оторвал ее вместе с петлями и пулей влетел во двор.

Галька, завидев Толика, бросилась к нему с мольбой.

— Спасай! Спасай! — заблеяла она сорвавшимся голосом прямо в лицо решительному механизатору, разбрызгивая слюну и слезы.

Пипетко твердой рукой сгреб Байстрюковского за плечи, пытаясь оторвать от отчаянно брыкающегося Петра. Но не тут-то было! Пал Саныч, не глядя, пнул Толика кулаком под ребро и насел на соседа пуще прежнего. От этого тумака Пипетко задохнулся, переломился пополам и, шатаясь, отошел в сторону.

— Ой, Толечка! Спасай! Спасай, умоляю тебя! — канючила Галька, сменив фальцет на хриплый рык изголодавшегося бычка-недоростка.

Она стремительно приблизилась к барахтающимся в снегу мужикам. Обхватила за шею мужа, прижала его к своей мощной груди и затопила слезами. Пал Саныч дернулся раз-другой, замотал головой, как чумная собачонка, и обмяк, отпуская Петра. Но Галька, намертво сцепив посиневшие руки вокруг шеи Байстрюковского и сжав мокрые, почти черные веки, продолжала твердить, как заведенная:

— Ой, спасай, Толечка, спасай! Ой, спасай, спасай!

— Заткнись! — вдруг рявкнул Пал Саныч, тяжело поднимаясь с колен. Затем приказал: — Сбегай в хату! Там я вчера вечером где-то бутылку припрятал. Найди и накрывай на стол!

Галька со всех ног бросилась исполнять мужнино приказание. А он, с оцарапанным лицом и остывающей белой пеной на губах, уже подходил к Толику, протягивая руку для приветствия. Через двадцать секунд, тяжело дыша и отирая от запекшейся крови подбородок, к Пипетко приковылял и Петро.

— Вот денек сегодня выдался, бляха медная! — пожаловался он. — Ну, надо же! Собственный сосед чуть не убил!

Пал Саныч бросил на него исподлобья грозный взгляд, но промолчал, только презрительно чвиркнул сквозь зубы.

Минут через десять они втроем уже сидели в уютной хатенке Байстрюковских за накрытым столом, пили самогон и, перебивая друг друга, о чем-то дружески гутарили.

До половины десятого Валька Замумурка и Степка Барбацуца валялись в постели, нежась под взаимными ласками. Валькино же хозяйство, между тем, ревело, кудахтало и визжало от удивления и голода. Прежде никогда не бывало случая, чтобы скотина и птица оставались в такое время не кормленными. Вспомнив, наконец, о живности, молодка вскочила с постели, набросила на себя халат и фуфайку, сунула ноги в кирзовые сапоги и побежала во двор. А Степка, блаженно потягиваясь и сладко зевая, принялся разыскивать свою куда-то запропастившуюся одежду.

Вдруг с улицы послышался чей-то сухой, трескучий голос. Барбацуца выглянул в окно спальни и увидел Ксеньку Муху, которая стояла у калитки, навалившись на нее грудью, и что-то кричала, обращаясь, видимо, к Вальке, находящейся где-то в глубине двора. Слов было не разобрать.

Вскоре в хату влетела запыхавшаяся молодка с округленными от ужаса глазами.

— Степа, слышь, че старая Ксенька сказала?! Ефрема Цуцика и его Кузю зарезали!