Степан Лукиянчук: День длиною в 10 лет

Вот, наконец, сухой треск по радио известил: «Проверка окончена». Опять тот же гул, гул облегчения прокатился по жилой зоне. Локалки ожили, засуетились. Кто-то вновь закурил, кто-то побежал в отряд ставить крепкий чай. Через несколько минут завхозы построят отряды и поведут в столовую, а потом развод на работу. Вот так и начинается день для обыкновенного зека. Философия философией, а естество требует своё — кушать-то здесь всегда хочется.

После завтрака остаётся всего несколько минут, чтобы побыть в отряде, не забыть захватить необходимое перед тем, как дружной стройной толпой выдвинуться на развод.

Задребезжал звонок, дневальный ходит по секции, поторапливает замешкавшихся на работу. Мы выходим за пределы локального участка, строимся в колонну. Ждём нашего завхоза Андрюху. Он выходит, оглядывает нас оценивающим взглядом. «Так! Пошли что ли?» — это не вопрос, а утверждение — и мы топаем молча туда, где ещё пара сотен таких же подневольных ожидают, когда их выведут на работу из жилой в промышленную зону.

Стоишь руки в брюки, то ли от холода, то ли уже по привычке. Вдруг толпа заключённых оживилась: начали запускать! Опять в колонну и тройками отделяемся от строя, протискиваясь в узкую железную дверь зелёных ворот. Я знаю: там за этой дверью, проржавевшей и скрипучей от времени, начинается «промка» — вроде бы та же самая зона, но всё-таки несколько иная. «Милиция» (так завсегдатаи здешних мест, привыкшие к искажению всего окружающего, величают совершенно неконкретно сотрудников учреждения) здесь либеральнее относится к осуждённым. Грозный кулак администрации, жёстко контролирующий поведение зека в «жилке», в промышленной зоне несколько разжимается. «Промка» — ограниченная режимная территория исправительной колонии со всеми необходимыми производственными и бытовыми объектами.

В воспоминании остался первый день моего появления на работе. Я шёл вместе со всеми зеками и с удивлением вертел головой по сторонам, подлавливая себя на совершенно безумном ощущении, как будто бы я в самом деле нахожусь не в заключении, а на обыкновенном гражданском объекте. Осуждённые, сколько я уже смог для себя отметить, здесь держали себя вольготнее. «Если убрать заборы с колючей проволокой, вышки, локализованные участки, то никогда и не подумать, что это территория исправительной колонии!» — думал я. Промка показалась мне довольно обширной. Пройдя по дороге метров с сотню, мы взошли на небольшой пригорок, с которого открывался вид почти всех производственных объектов. Я увидел несколько зданий различных цехов, котельную с огромной трубой, уходящей шпилем в небо. Кругом огромные штабеля леса, горой возвышающиеся над всей промкой, и тонкую нитку транспортёра, который, громыхая цепями, напружено тянул кругляк деловой древесины с нижнего склада на переработку в лесопильные цеха.

Нестройная гурьба заключённых, взобравшись на пригорок, начала разделяться на стайки и рассасываться по цехам. Окликнув меня, несколько растерявшегося с непривычки, мужики из моего отряда показали мне куда идти. Мы зашли в деревянную избу — бытовое помещение. Это помещение все называли по-своему ласково — «биндяк», «биндюжка», «биндюга» — в общем, место, где работяги переодевались, пили чай и отдыхали, когда выдавалась такая возможность. Под той же крышей сбоку был оборудован пристрой для душа, где в конце смены нужно было принять душ. Почему именно «нужно» было? Потому что после рабочей смены работники были покрыты смесью копоти, алюминиевой пыли и мазута. Но и душем, в привычном понимании этого слова, я бы тогда, в первый раз, не смог бы назвать это сооружение: никаких кабинок, никаких разделительных перегородок. Просто четыре стены, дверь, которую надо было открывать только пинком, ржавые трубы с продырявленным набалдашником вместо лейки, склизкий бетонный пол и плафон над головой с тусклой лампочкой.

В биндюге работяги быстро рассредоточились по своим обжитым местам. У каждого было своё личное место, свой святой уголок, хозяин которого ревностно отстаивал не только пядь своей территории, но готов был пуститься в драку за каждый сантиметрик своей собственности. В колонии, где правила требовали общежительный образ жизни, любая собственность ценилась высоко и возводилась в ранг «святого». Даже сапоги на батарее где попало не поставишь сушиться — обувь будет немедленно выдворена на улицу, либо изрезана заточкой или ещё чего похуже и погадливее.