Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Ночью ты уходишь на теплую крышу и вместо телевизора смотришь на божественные звезды. Дни ползут, как скользкая и влажная змея по каменной крошке, годы сыпятся, как песок сквозь пальцы. Ты просто ждешь, когда можно будет уйти наверх. Вот и все.

Так получилось, что в Дамаске мы поселились в огромной и нелепой вилле, заброшенной с начала войны. Здесь все покрыто желтой древней пылью, ее надувают осенние ветры с окрестных гор. Горы старые – устали жить. Печать тлена можно принять за «винтаж», но в нашей обители есть много чего по нынешним меркам.

Есть привозная вода, которую перекачивают в бак из цистерны. Вода чистая и вкусная, амебы в ней не водятся, установили опытным путем. В вилле всегда есть электричество. Четыре раза в день происходит такая манифестация. Вдруг гаснет весь свет, минутная пауза, щелчки реле – и во дворе запускается дизель. Сладкий и терпкий дым танковых сражений начинает затягивать в форточки. И не вспоминается от этого дыма ни Курская дуга, ни Висло-Одерская, ни прорыв к озеру Балатон. Вилла вся прокалена октябрьским солнышком, воздух сухой, как в духовке, которую забыли выключить после зажарки бараньей ноги. Эль-Саллюм, бросок на Тобрук. Англосаксы драпают в Каир, бросая на позициях надувные ванны. Лидируют итальянцы.

Им страшно тяжело воевать: в одной руке мандолина, в другой – винтовка. Винтовка мешает играть, а мандолина – стрелять. Бежать им тоже очень тяжело и неудобно, судя по рядам белых крестиков у дороги от Эль-Аламейна до Александрии.

Проходы в минных полях, размеченные фитилями из солдатских шинелей, отжатых в соляре. Вместо плошек овальные алюминиевые банки от немецкой тушенки. Сукно «фельдграу» (ночи-то холоднющие!) стало угольно-черным от жирного синтетического газойля. Фитили тревожно пылают, механы на измене, но рулят. Офицеры не слезают с танков, тревожно всматриваются в темноту, стоя в танковых башнях.

Трупы здесь стремительно вздуваются за три-четыре часа, потом лопаются – и через пару суток на красной пустынной земле остается обширное пятно и плоская человекообразная лепешка. Ее можно взять под мышку как раскладушку и отнести на кладбище. Даже не противно, хотя запах есть, конечно. И мухи. Трупные мухи, которые стремительно набиваются в твою машину и хотят ехать дальше с тобой, на новые пастбища… Тебя мутит от мысли, что эти пассажиры без плацкарты будут ползать по твоему лицу. Живому или мертвому – одинаково противно.

Странные грезы рождает утренний выхлоп дизеля, задутый в форточку твоей спальни. В этой спальне можно было бы уместить малый парадный зал какой-нибудь достойной и качественно выродившейся европейской династии. Но в нашем зале пусто. Есть люстра из хрусталя и меди, она может реально убить, если упадет на голову. И все. Только в углу стоит диванчик-оттоманка, продавленный в труху. Когда на него садишься, ноги оказываются выше плеч. Женщинам в юбках крайне не рекомендуется. Хотя откуда бы им тут взяться? Раз в два дня я подкладываю под подушки дивана картонки. Ночью центральная подушка сама выползает из-под меня, и я становлюсь на «мостик». Не просыпаясь, ловко запихиваю ее обратно.

Аль-Котес и Пу спят здесь же, на армейских сирийских матрасиках, 700 руп. за штуку в базарный день. Ночами в Дамаске очень тихо, лишь каждый час бьет сторожевая пушка с Касьюна: «Спите спокойно, жители Донасска!» И все спят, лишь иногда звонко щелкнет по лбу храпуна резиновый шлепанец, запущенный меткой рукой товарища. Это называется «убить тигра». Мне Аль-Котес просто говорит ласково: «Димас, перевернись». Я моментально переворачиваюсь и перестаю рычать. Зимой в Новоазовске, в промерзшем пансионате, который до кучи затопило осенним штормом, мне достаточно деликатно ткнули в спину, чтобы я крутанулся. Из этого толчка моментально соткался очень яркий и достоверный сон, документалка. Цветная и со звуком: осколок залетает под нижний край бронежилета на спине. Кровь выходит, пульсируя, я силюсь рассмотреть: чего там? Вижу, что кровь очень темная, выворачиваюсь улиткой в своей бронированной раковине и вдруг понимаю, что начинаю стремительно слабеть… Не могу пошевелиться, не могу даже позвать на помощь – сладко млею, проваливаясь в беспамятство. Крохотный обогреватель-кубик выжег весь кислород в атмосфере, направив меня тропой удушливых видений. Месяц назад в Песках в это же место ранило Грэма Филлипса, и дьявольское наваждение собралось подобно бисеру на нитке. Я не захотел увидеть в этом сне пророчество или предупреждение, и правильно. У нашего Ордена потери были минимальные – только «Четырехсотые» и «Пятисотые» (описавшиеся и обгадившиеся).