Александр Ольшанский - Китовый ус

— Не вы — Пармен Парменович Шишкин?

— Он самый. Ну…

— Я к вам. Валентин Самвелов, Дарьи Михайловны сын…

— Постой, парень, какой Дарьи Михайловны? — спросил Шишкин, хотя тот молчал, присматривался — какое впечатление произвели его слова. — Даши?! Ну-ну… Даши, значит, сынок. Вот это привет Шишкину, вот так болеро… Жива она, здорова? И отец, выходит, значит, Борис Петрович, если не ошибаюсь? И он жив?

— Жива-здорова. И отец тоже.

— Ас чего ты ко мне пожаловал?

— Нужно поговорить…

— Так ведь, парень, у меня работа. Не могу я сейчас рассусоливать. Да и о чем говорить?.. («Теперь ясно, какой камень в мою реку бросили. Круги пошли, да еще какие круги…») Вон оно как все было! — воскликнул Шишкин и поморщился, как от внезапной боли.

— Я должен знать, Пармен Парменович, как это произошло. Завтра я по путевке уезжаю на КамАЗ. Родители не знают, они думают, в институт поступать буду. А я после того, что узнал, с ним жить не могу…

— Какой принципиальный, — сказал Шишкин, и было трудно понять, одобряет он поступок Валентина или подсмеивается над ним. — Придется повременить, парень, до пяти часов. Подожди меня возле ворот, закончу работать — поговорим…

«Вот это привет Шишкину, вот так болеро», — повторил он любимое свое выражение, сидя в конторке склада и перелопачивая бесцельно ворох служебных бумажек. «Какой из меня работник сегодня, Ванюшка? Прости», — подумал он, сгоряча сгреб накладные в ящик стола, а лотом успокоился, вернул их на место, придвинул к себе счеты с замусоленными до черноты костяшками и стал гонять их по прогнувшимся проволокам, высчитывая, кому и сколько сегодня отправить папок-скоросшивателей, разного калибра картонных коробок, пакетов, конвертов больших и белых — для важных бумаг, и маленьких конвертиков, в два спичечных коробка, которые на родственном «по слепому делу» предприятии — оптико-механическом заводе — шли на упаковку линз.

И обстоятельно, с толком и расстановкой, как, впрочем, все делал в жизни, вспоминал события давней давности…

Начинались они в тот самый день, когда демобилизованный Пармен Парменович оказался на родной станции. Он спрыгнул с подножки вагона, неловко, на поврежденную в конце войны ногу, но упасть ему не дали. Шишкин боялся приехать в пустой разрушенный город, а народ пер навстречу, ломился в вагоны, кричал и ругался. Дел много, народ победил, он спешит, философски рассуждал Шишкин и стал вытаскивать из толчеи чемоданы, в которых вез не воздух, но и не трофейное барахло, а в основном инструмент — шерхебели, стамески, рубанки, фуганок, мелочь разную вроде плашек, сверл, метчиков, все из хорошей, золингеновской, хвалили ребята, и не легкой стали.

Выбравшись из толпы, он погоревал у вокзала, от которого осталось полторы стены с пустыми, черными глазницами окон. Непривычно и больно было видеть за ними развалины на месте дымных и грохочущих цехов паровозоремонтного завода, покореженные фермы переходного моста от вокзала к поселку паровозоремонтников, потерявшему за войну все свои этажи.

Раньше у него на этой станции было жилье, жена Таиска. Он прожил с ней так мало, что не успел обзавестись детьми, а ее уже не было в живых. Во время бомбежки Таиску тяжело ранило, потом, как писали соседи, по дороге в больницу она умерла. Больше никакой родни у него не водилось, он мог ехать куда угодно — в какие только места не приглашали однополчане, но вернулся на свою станцию, полагая, что у каждого человека должно быть на земле родное место, куда он должен всегда возвращаться, где можно было бы пристроить не только свое тело, но и душу. К тому же, наслушавшись немало историй, в которых люди, считавшиеся погибшими, счастливым образом оказывались живыми и находили родных, он втайне надеялся, что, может, настанет и его черед, может, соседи ошиблись…

Из всех станционных построек уцелел туалет, наверное, цель была невелика и не имела особого стратегического значения, да кирпичная будка со старинной глазурованной табличкой «кипятокъ». Здесь Шишкин прощался с Таиской. Она проводила его до военкомата, попрощалась и пошла на работу, дежурить по станции. Вечером, когда их эшелон, выйдя из тупика, остановился перед вокзалом, Шишкин увидел ее на этом месте и обрадовался так, будто не виделись они много лет.

— Я знала, что увижу тебя сегодня, — сказала она. — Это плохо: прощаться дважды. Это уже навсегда…

— Таиска…

Она молчала, глаза у нее были сухие, она и в военкомате не плакала.