Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

А я… Послушайте, Нетания! – Он даже не дает нам посмеяться как следует, как всем нам очень нужно. – Я вдруг разразился таким смехом, я буквально вопил там, в кабине, от всего… я не знаю, то ли потому, что крыша у меня поехала от всего происходящего, то ли потому, что вот уже две с четвертью минуты я не думал о том, что вскоре меня ждет. Возможно, и потому, что человек старше меня рассказал мне анекдот для взрослых, посчитав меня ровней, полагая, что я вполне в курсе дела. Но, с другой стороны, я тут же забеспокоился: не будет ли мой смех поводом для водителя считать меня совсем уже взрослым? Может быть, я не хочу становиться взрослым так быстро?

Но, главное, что я смеялся там так, что из глаз потекли слезы, клянусь вам, наконец-то они появились, и я надеялся, что это мне зачтется. И среди всей этой путаницы я начинаю чувствовать, что мне вообще-то хорошо. Думать о блондинке, едва не утонувшей, и о собаке, и о козе, я вижу их прямо как живых, с гамаком, кокосом, – и это лучше, чем мои мысли о ком-то из тех, с кем я знаком.

А водитель, так мне показалось, несколько напрягся, видя, как я надрываюсь от смеха, будто последний псих. Возможно, испугался, что из-за него я чокнулся. Но, с другой стороны, он был доволен, что его анекдот меня рассмешил, а как иначе, и он тут же расправил плечи, облизал зубы, была у него такая манера, да и вообще, у него были всякие жесты и манеры, и до сегодняшнего дня я иногда думаю о нем: вот он каждую минуту поправляет на лбу солнечные очки; вот он двумя пальцами сжимает свой нос, чтобы тот стал меньше…

«Бен-Гурион, Насер и Хрущев летят в самолете, – начинает он торопливо, пока я еще не остыл. – И вдруг пилот объявляет, что бензин закончился, а парашют есть только один…»

Что я вам скажу: он был ходячей энциклопедией анекдотов. Уж этим он владел досконально, намного лучше, чем вождением автомобиля, это точно; но мне лично все до лампочки, пусть и дальше продолжает, до самой Беер-Шевы, а там уже мне скажут, быть не может, что не скажут, там-то и начнется настоящее мое сиротство, но пока доберемся – у меня передышка, словно я получил помилование, я чувствовал себя так, будто мне на несколько минут отложили смертную казнь.

Довале поднимает голову, и долго смотрит на меня, и кивает. Я вспоминаю, как он испугался и даже изумился, когда я спросил его по телефону, просит ли он, чтобы я судил его.

– И ему, водителю, думаю я, это тоже вполне подходит, он рад и дальше травить анекдоты, чтобы снять напряжение, которое испытывал из-за меня, но, возможно, еще и потому, что хотел сделать мне приятное. Так или иначе, но с той минуты у водителя даже времени не было, чтобы перевести дыхание; он нанизывал анекдоты, заполнял меня ими под завязку, и, по правде говоря, большинства из них я просто не помню; но несколько все-таки застряли в памяти, и компания, которая сидит рядом с баром… А́ халан, ребятки! Рош ха-А́ин, верно? Простите, конечно, Пе́тах Ти́ква, честь и хвала! Эти приятели следуют за мной лет пятнадцать по меньшей мере. Леха́им [131] Леха́им – За ваше здоровье! Выпьем! (тост; букв . «За жизнь!»; ивр .) , муча́чос ! И они-то знают, что эти два-три анекдота я вставляю во все свои выступления, к месту или не к месту, и вот теперь вы знаете, откуда это взялось. Как вот этот о человеке, у которого был попугай, беспрерывно ругавшийся. Послушайте, вам понравится. С той минуты, как попугай открывал глаза утром и до самого отхода ко сну извергал он ругательства самые гнус…

Что происходит? – Он кусает губу. – Я облажался? Нет, секунду, не говорите. Нынешним вечером я вам это уже рассказывал?

Люди сидят неподвижно, с остекленевшими глазами.

– Ты уже рассказывал об этом попугае, – произносит женщина-медиум, не глядя на него.

– Это другой попугай, – бормочет он. – Про-о-сто того вы съели. Иногда я так проверяю свою публику, проверка бдительности, вы это испытание выдержали с честью, вы прекрасная публика, – провозглашает он с гримасой смеха, с поникшим, испуганным лицом. – На чем же я остановился?

– На этом шоферюге, – подсказывает маленькая женщина.

– Это лекарство, – объясняет он ей и с жадностью пьет из термоса.

– Побочные явления, – замечает она, все еще не глядя на него. – И у меня тоже есть.

– Послушай, Пиц, – говорит он. – Послушайте все, я вот-вот закончу, только побудьте со мной еще немного, о’кей? Водитель молотит анекдоты и сам же рыдает от смеха, а у меня в голове полнейшая самато́ха [132] Самато́ха – русское «суматоха», вошедшее в израильский сленг. , священник, раби, шлюха, козел, умеющий петь из чрева мохе́ля [133] Мохе́ль – духовное лицо, совершающее обряд обрезания. , по ошибке обменявшегося с дровосеком своей сумкой, и попугай – другой попугай , говорю я вам, – и все это вместе смешалось с безумием целого дня; и, по-видимому, на каком-то этапе я задремал.