Рамита Наваи - Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране [litres]

Но долго в тюрьме Лейла не пробыла.

На заре прекрасного весеннего дня ее повесили.

Кровь была повсюду. Пропитывала лица и стекала по шеям. Липкой багровой пленкой поблескивала на груди, склеивая волосы и запекаясь на солнце. С каждым ударом поднималась капельками в воздух, образуя рубиновую дымку.

Муртаза стоял у задней стены, сжимая в руках цепь.

– Йа Хусейн! – выкрикивал нараспев он имя имама, наблюдая за своими товарищами.

Сорок человек в идеально выверенном движении под гипнотический ритм электротехно обрушивали цепи на свои обнаженные спины.

Они находились в хусейнии , в зале рядом с мечетью в юго-восточном пригороде, где Муртаза вырос. Двери были заперты, шторы задернуты. Темное и сырое помещение, заполненное запахом пота, крови и розовой воды, освещали лишь тусклые желтые лампочки, свисавшие на грязных проводах с низкого потолка. Справа от Муртазы большим кинжалом гаме бил себя в голову Абдула. Кровь выходила волнами, глаза с отражающейся в них болью были полузакрыты.

– Йа Хусейн!

Над всеми воплями возвышался голос предводителя – нечто среднее между стоном и чистым сопрано. Певчий стоял на небольшом возвышении, закинув голову назад, словно обращаясь к самому Богу. Впервые за все эти годы Муртаза рассмотрел его подробнее. Бородатый мужчина лет тридцати с чем-то, в очках со стальной оправой, голова повязана зеленым платком в манере Брюса Спрингстина. Эффект реверберации на микрофоне создавал особое «духовное» эхо, отражавшееся ритмичным биением.

– Йа! Йа… Йа… Йа…

– Хусейн! Хусейн… Хусейн… Хусейн…

– Йа Хусейн, – повторил Муртаза ровным шепотом.

В эти десять дней Ашуры – праздника в начале священного месяца мухаррам – правоверные вспоминали мученическую гибель внука Пророка имама Хусейна, убитого вместе с семьюдесятью двумя соратниками в битве при Кербеле в 680 году н. э. Но Муртаза присутствовал на тайном праздновании, скрытом от посторонних глаз, поскольку государство запретило кровавые самоистязания, заклеймив их варварством и фанатизмом. Но это не останавливало самых упорных, верующих в то, что некоторые дела касаются лишь самого человека и Бога и что государству не следует вмешиваться в их отношения. Жестокие церемонии считались проявлением любви к Хусейну, были частью их культуры, традицией, которую соблюдали отцы их отцов. Эти ритуалы лишь перешли в подполье, в охраняемые хусейнии и скрытые от посторонних глаз залы. Незаконный статус лишь придавал им еще большую значимость, сплачивал людей, как своего рода тайное братство. Муртаза принимал в них участие много лет, слышал те же песни в тех же помещениях.

– Хусейн отправился в Кербелу… – Певчий всхлипнул, и этот звук поглотил и выплюнул обратно микрофон, отправив его эхом летать по помещению: – … белу… белу… белу…

Мужчины ответили, подпрыгивая и продолжая хлестать себя цепями, громко выкрикивая эти слова, пока их не охватил транс.

– Хусейн! Хусейн! Хусейн! Хусейн! Хусейн!

Впервые в жизни Муртаза не присоединился к ним. Он просто стоял, будто наблюдая за происходящим новыми глазами. Его товарищи до удивления походили на столь ненавистных им посетителей рейв-вечеринок с севера Тегерана. Они точно так же были одурманены барабанным ритмом, но только в сочетании с адреналином и кортизолом вместо «экстази» и алкоголя. Впервые за все время фальшивые всхлипывания певчего показались ему смешными. Муртаза понял, что даже настоящие слезы, которые он выдавливал из себя каждый год, были вызваны не любовью к Богу или уважением к имаму Хусейну, а жалостью к себе.

Муртаза положил цепь и взял свою куртку. Товарищи попытались его остановить.

– Что с тобой? Куда собрался? – перегородили они выход.

Ничего не говоря, Муртаза протиснулся между ними, поднялся по лестнице и вышел наружу, на вечернюю улицу. Здесь проходила официальная, не такая строгая церемония в честь праздника Ашуры: ряды облаченных в черные одежды мужчин лишь делали вид, что бьют себя тупыми цепями. Женщины в толпе не столько наблюдали за самобичеванием, сколько заинтересованно разглядывали «самоистязателей». Муртаза прошел сквозь толпу и, оказавшись впереди процессии, обернулся и бросил на нее последний взгляд. Покачав головой, он пошел прочь, уже зная, что ему делать дальше.

Не успев родиться, Муртаза уже разочаровал своих родителей. Когда повитуха, подняв его на руках, слегка хлопнула по морщинистому личику, из крошечных розовых губ вырвался лишь едва слышный жалобный вздох.