Рамита Наваи - Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране [litres]

– А чьих рук тот случай в мечети? – настала очередь шефа задавать вопросы.

– Его что, накажут?

– Наоборот. Я похлопаю его по плечу.

В последние годы количество посетителей местной мечети сильно сократилось. Бижан терпеть не мог ходить в мечеть и скрепя сердце пару раз в неделю выбирался в соседнюю с нею хусейнию – зал собраний, – где можно было отведать лучшую (и самую дешевую) во всем Тегеране хорешт-э горме сабзи – густую похлебку из баранины с травами, сушеным лаймом и фасолью. В попытке пробудить интерес мечеть стала передавать азан через установленные на минарете и врубленные на полную мощность дешевые китайские усилители, разваливающиеся от оглушающего звука. На шум поступали десятки жалоб. Его еще можно было бы терпеть, если бы голос муэдзина не походил на визг кошки, с которой заживо сдирают шкуру. Несмотря на полное отсутствие слуха, он выводил свои рулады с уверенностью Паваротти. Жаловался на него даже сам шеф. Мечеть напрочь отказывалась убавлять звук, так что некоторые из местных жителей перешли к более решительным действиям. Ответственным за такое «возрождение интереса» был желчный мулла, со злобным удовлетворением наблюдавший за тем, как ленивый район пробуждается от своей апатичной спячки. «Слово Господа нельзя заглушить» – следовал его неизменный ответ. Ничто не могло заставить муллу передумать, даже перевязанная красной ленточкой коробка с его любимыми жареными пирожками гуш-э филь , которую ему преподнесла одна отчаявшаяся домохозяйка.

Ранее утром того же дня один молодой мужчина, отец четырех детей, отличавшийся безупречной меткостью, выстрелил из духового ружья в усилитель из окна своей гостиной.

– Этот трус мулла больше не осмелится заводить свою шарманку, – пообещал он жене, пряча ружье в потайное место за раковиной.

На какое-то время в районе воцарилась тишина.

Бижан с шефом общались по-простому, как близкие друзья; они оба выросли в этом районе на юге Тегерана к западу от Вали-Аср, недалеко от мечети Монирие. На протяжении десятилетий это место пользовалось дурной славой, считаясь рассадником преступности, но в последние годы начало меняться, по крайней мере внешне. Поскольку район находился менее чем в двух милях от улицы Шуш, здесь уже не было таких очевидных признаков нищеты. Наркоманы держались в парках и не попадались на глаза; бедные семьи, вовлеченные в целую сеть родственных связей, поддерживали друг друга и тем самым пока как-то держались на плаву. Строились многоквартирные дома, и с переездом новых жильцов росли цены на жилье. Но улицами управляли прежние бандиты, просто удалившиеся в подполье. Временами происходили стычки за территорию. Какая-нибудь банда с другой стороны шоссе появлялась в чужом квартале и громила битами все автомобили на своем пути. Полиция появлялась уже после инцидента – полицейские старались не принимать участие в таких стычках.

В путанице переулков, где жили Бижан и шеф, практически каждый дом был вовлечен в то или иное преступное занятие. Наркотики, оружие, контрабанда, контрафактные компакт-диски. Как будто все они принадлежали к какому-то особому племени. Здешнее население не было религиозным или образованным; оно не симпатизировало режиму, но и не было так уж решительно настроено против него. Превыше всего ценился прагматизм; многие понимали, что всем в этом городе заправляют деньги, позволяющие перейти в средний класс. Те, кому удавалось разбогатеть, переезжали на север, в стильные апартаменты Шахрак-э Гарб или Саадат-Абад. Но не всем хотелось перебираться вверх по Вали-Аср. На здешних улицах ощущалось больше свободы, чем в северном Тегеране. Здесь всем заправляли люди, и все они держались вместе. Не как в более спокойных районах, где все прятались в своих роскошных квартирах или машинах.

После войны с Ираком многие иранцы отправились на заработки в Японию, и там-то Бижан с шефом – им на тот момент было двадцать с небольшим – познакомились как следует. Они оба вернулись с фронта в послевоенную страну, которую захлестнула безработица. После общемирового нефтяного кризиса начала 1970-х годов Япония сняла визовые ограничения для иранцев. Японская экономика почти целиком зависела от импортной нефти, и японцам пришлось несладко; они были вынуждены как-то договариваться со странами Ближнего Востока и дистанцироваться от американской политики. К концу 1980-х японская экономика находилась на пике подъема, и японцам потребовалась дешевая рабочая сила. Иранцы охотно выполняли так называемые 3K-работы: китанай (грязные), кицуи (трудные) и курусий (неприятные). Когда же визы для иранцев стали обязательными, они просто оставались в стране, а полиция не обращала на них внимание. В одно время в Японию еженедельно приезжало по пятьсот иранцев, и тысячи оставались с просроченными визами. Большинство из них работало на стройках, отправляя домой деньги и хвастаясь своим опытом ухаживания за местными женщинами. Но некоторым этого было недостаточно, и они занялись более прибыльными делами по сравнению с 3К-работами. Шеф сколотил состояние, торгуя поддельными телефонными картами. Узнав о возможности разбогатеть, в Японию устремился целый поток парней из района. Местный преступный мир заполонили иранские мошенники, дельцы и сутенеры. Бижан служил громилой в рядах якудзы – японской мафии. Именно там он познакомился с накачанными стероидами головорезами с мощными шеями, которых впоследствии нанимал уже для своего бизнеса – с теми, кто привык к разборкам на улицах южного Тегерана. Заправилы якудзы ценили этих бойцов и направляли их на самые опасные задания. Бижан и его ребята не уставали повторять, что японская полиция боялась их сильнее самих якудза. После очередной крупной облавы на нелегальных мигрантов Бижана с шефом депортировали из Японии. Служивший в полиции дядя шефа проследил, чтобы его любимому племяннику досталось теплое местечко и чтобы из его досье исчезли все сведения о японском прошлом. Все прекрасно знали, зачем вся эта шантрапа отправлялась в Страну восходящего солнца и чем она там занималась.