Эндрю Миллер - Переход

А теперь подплывает рассвет, из серости встают синева и серебро низких волн. Мод оглядывает горизонт, неуклюже сползает по трапу, расстегивает куртку и роняет на подветренную банку. По последнему прогнозу НАВТЕКСА, ветер четыре узла, к ночи пять. Штормов не обещали, волнение на море умеренное. Мод снимает сапоги, комбинезон. Ставит будильник на через полчаса, забирается в «гроб». Яхта идет левым галсом, кренится, вжимает Мод в скорлупу корпуса, в бесконечные морские ритмы. Мод никогда не спала в море – не в одиночку, – и поначалу сопротивляется сну, его опрометчивости. Затем в прыжке между мгновениями сон проглатывает ее, и ей снится, как она, одинокая женщина на яхте, боится заснуть. Словно более невероятной сказочки ее спящий мозг придумать не умеет.

Вновь открыв глаза, она по оттенку света понимает, что утро уже разгорелось, и резко садится, и бьется головой, и вскрикивает – и слышит свой голос впервые с тех пор, как говорила с мужчиной на тендере.

Бежит на палубу в одних носках, будто, потеряв несколько секунд на надевание сапог, не успеет предотвратить лобовое столкновение с супертанкером, но из кокпита видит лишь одно судно в доброй миле по правому борту, с прямым парусным вооружением – может, учебное, – и оно на всех парусах направляется к западу в открытую Атлантику.

Два с лишним часа «Киносура» шла сама по себе. И ничего плохого не случилось. Курс выдержан, паруса не полощут, лодка сбалансирована и почти на шести узлах идет по низкой зыби. Ветер даже намекает на тепло, невнятно обещает южный свет и воздух.

Вновь спустившись в кают-компанию, Мод читает свои координаты на GPS, отыскивает себя на карте, ставит чайник на плиту на карданном подвесе и понимает, что аппетит вернулся. Жарит болтунью из трех яиц, съедает ее на хлебе с ветчиной, сворачивает сигарету, выкуривает в кокпите, укладывает канат в бухту и окатывает палубу кокпита ведром морской воды. Затем идет на бак пощупать снасти, поглядеть на мачту, проверить найтовку надувного тузика «Бомбард», осмотреть карабины, потрогать паруса. Опускается на колени под носовым релингом и смотрит, как форштевень режет зеленые морские изразцы. Она в пути меньше суток, но уже вырисовывается распорядок. Неприметно делаешь что должно, смотришь в море, приглядываешь за лодкой, постепенно отключаешь все ожидания. Отшельница в плавучем затворе, пилигрим, изгой, женщина из бревиария, что возделывает свою жизнь, как сад, страдает, если потребно, редко поднимает голову.

Под вечер нисходят тучи. Мир часами погружен в серость, и Мод сопровождают беззвучные серые птицы. Море притихло. Дождя нет, но она все равно умудряется вымокнуть.

В десять она жарит капусту с тмином, съедает из сковородки, стоя между камбузом и сходным трапом, и яхта гудит у нее под сапогами. Мод урывками дремлет в кокпите, уронив голову на грудь, и всякий краткий сон приносит краткую сияющую грезу, и всякая греза мгновенно забывается, едва Мод открывает глаза под шум ветра и воды.

В три часа ночи она добирается до континентального шельфа – контуры освещены огнями рыболовных судов, огромной дугой огней, конца не видно, тянется на юго-восток к Бильбао, на север к ирландскому побережью. По радио переговариваются рыбаки; Мод меняет курс, идет между двух лодок, сжимает зубы, предчувствуя, как «Киносура» вот-вот застрянет в штриховке неводов. Проходит рыбаков, оставляет их позади, и эхолот в кокпите показывает уже не сто метров, а триста, пятьсот, а затем, перейдя к величинам неизмеримым и неотображаемым, внезапно пустеет экраном.

Разглядев первые вспышки дня, Мод идет спать – не в «гроб», поскольку боится не проснуться, а на банку в кокпите с подветренного борта, головой на бархатной думке с вышивкой «Киносура» – эти думки Тимова мать подарила им на Рождество через год после покупки яхты. Мод спит час, встает проверить курс, идет на палубу сменить галс, возвращается и спит еще час на другой банке, на такой же думке.

В середине дня она переупаковывает припасы. Свежие продукты уже пахнут лодками, лодочным нутром. Работает радио, тестовый крикетный матч на «Овале», комментаторы острят касательно костюмов друг друга. А в начале седьмого она видит свой бретонский буй, сначала невооруженным глазом – черный штырь вдалеке, впереди по правой скуле, – затем в бинокль – черно-желтый буй с кольцом огней на верхушке, море за ним окутано тенью.

Она отмечает свое место на карте – точка в кружке. Делает сэндвич, варит кофе, плещет в кофе рому. Ром – в честь праздника, потому что она вздохнула с облегчением, слегка изумлена, что отыскала этот буй, который не больше семейного седана, стоит тут торчком, на привязи, на маковке зеленой горы воды. Мод с кофейной кружкой идет в кокпит. Во рту вкус рома, в памяти – прикосновение крановщика, его запах, его словечки («чудесненько», «приветик», «бляха-муха»). И та ночь на стоянке посреди реки, лишившаяся руля и ветрил, и как (сама себя почти не видя на палубе) Мод на цыпочках ушла из гавани сквозь сгущавшийся туман, а на полпути к Фои, забежав в гальюн, увидела след его спермы в складке трусов, в собственной складке и подумала: а вдруг? – и решила тотчас, со всей уверенностью, на какую была способна перед лицом подобного безрассудства, что он не прорастет, не может в ней прорасти.