Владимир Орлов - Усы - сборник рассказов, эссе, интервью

В третий раз я приехал в зоопарк бывалым закаленным бойцом. Весна вышла теплой, снег стаял, ночью, правда, морозец задубил землю, но небо было ясное, улыбчивое. На хозяйственном дворе в толпе субботеев я увидел начальника штаба по проведению Мысловатого. Он тут же указал на меня пальцем:

— А вот и он! Вот вам бригадир!

— С чего бы вдруг? — удивился я.

— Анна Владимировна заболела, — сказал Мысловатый, — а вы, как я слышал, заслуженный ветеран. Все здесь знаете. Будете бригадиром. Дело государственное.

— Бригадиром так бригадиром, — согласился я. Слова «заслуженный» и «государственное» кумачовым кушаком спеленали меня как гражданина. И знал я, что делать бригадиру. Как я ошибался…

— И вот что, — положив мне руку на плечо, Мысловатый направил от бригады в сторону. — Самым существенным для вас должно быть…

— Работа, — проявил я свою осведомленностъ.

— Работа? — поглядел на меня Мысловатый и поправил очки. — Да, работа. Конечно, работа… Но это для бригады. А для вас… Вы зайдете к директору или заму, они выправят документ, они сделают, они знают. Но вы, будьте добры, проследите, чтоб там было «выражаем благодарность» и человеко-часы. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — неуверенно сказал я.

— В два, ну в полтретьего надо иметь сводку. Чтобы снестись с районным штабом. А потом и с городским. Тут и нужны человеко-часы.

— Звере-человеко-часы, — возник вблизи почти секретного разговора Болотин.

— Опять вы, Красс Захарович, в своей манере, — деликатно, но и с укором улыбнулся Мысловатый.

— А еще лучше — озверело-человеко-часы.

— В какие, в какие часы, Демьян Владимирович, приедет сюда телевидение? — Движением тела нас с Болотиным оттеснила от Мысловатого светская дама Берсеньева, дотоле на хозяйственном дворе невидимая. Ее бы стоило осадить или просто шугануть; но на Берсеньевой был недостижимо белый костюм («Белизна ее поразительна, — пришла на ум ковенская полячка из «Тараса Бульбы», — как сверкающая одежда серафима»), и я в беспокойстве от нее отпрянул — как бы чего не запачкать. В подобной непорочности кителях и фуражках, какие невозможно было унизить пятнами или помарками, вожди стояли на авиационных праздниках в Тушине. А на груди Берсеньева повязала шелковый алый бант, острые углы его напоминали о святом в ее детстве.

— Телевидение сюда не приедет, — сказал Мысловатый.

— Ну, или кинохроника, — настаивала Берсеньева.

— И кинохроника. А телевидение… — Мысловатый полистал штабной блокнот. — Будет снимать наших на чтении… Сейчас скажу… На «Серпе».

— Туда Жухарев полетел! Вот стервец! — воскликнула Берсеньева. — Мне сказал, что снимать будут в зверинце. Ну это мы еще посмотрим!

Берсеньева взвилась и исчезла.

— Откуда она? — спросил я Мысловатого.

— Берсеньева-то? — удивился начальник штаба. — Из устного университета культуры. Ну как же. Очень темпераментная особа.

— Кобыла Пржевальского! — сказал Болотин.

— Ну опять вы, Красс Захарович, — расстроился Мысловатый. — Она темпераментная в общественном смысле. И очень отзывчивая на мероприятия.

На хозяйственном дворе нас опять снабдили лопатами, ломами, граблями, ведрами, носилками, рукавицами и посоветовали взять топор с пилой на случай, если из института станут перекидывать. Работать бригаде предстояло на новой территории — через Большую Грузинскую, за пресмыкающимися и гадами, возле обезьянника. На мой вопрос, что делать пилой и что станут перекидывать и из какого института, ответили: «Там сами увидите. Или вам скажут». Возле обезьянника нам открылся пустырь с разбросанными там и тут камнями и хламом. Откуда эти камни, объяснить никто не мог. Главное, пришло время собирания камней. Пока я прикидывал, кого и куда поставить, ко мне подбрели два чужих мужика:

— Командир, а где здесь это?

— Туалет, что ли? — спросил я рассеянно и не подумав.

— Да нет, не туалет. А это… Что с утра…

Я вынужден был взглянуть на вопрошавших.

— Вы, похоже, заблудились, — сказал я. — Вы приезжие?

— Гусь-хрустальные.

В глазах у мужиков была тоска, утреннее желание выжить и непротивление злу насилием. Кроме них, ни один посетитель в зоопарк не забрел. «Неужели в Гусь-Хрустальном, — подумал я в смятении, — отменили субботники?»

— На Шмитовской улице есть пивная, — сказал я, — и у Ваганьковского рынка.

— Все закрыто. До после обеда…

— А тут этого и не было никогда.

Из сострадания я чуть было не подозвал в полезные советники Красса Захаровича Болотина, но испугался, как бы он, натура романтическая, не увлекся и не утек с беднягами в Гусь-Хрустальный. А мужики с тоской в глазах побрели в невинные дебри зоологического сада. Болотину же я строго указал места сбора камней и всех призвал к усердиям. Усердствовать, правда, приходилось не спеша, чтобы все камни и обломки сразу не перетаскать. По списку в бригаде числилось сорок три человека, шестнадцать из них (и Петечка Пыльников!), записавшись, тут же и рассеялись по неотложным заботам; но и двадцать семь были силой. Поначалу я, по дурости, не сдерживался, проявлял бестактность и укорял казавшихся мне нерадивыми. Скажем, увидел, как две барышни из аппарата, кряхтя и постанывая, подняли по камню с огурец-корнишон и понесли их, надрываясь, губя здоровье, и осерчал на них вслух. Они удивились, свободными пальцами повертели у висков. Я растерялся. Я-то полагал, что если ты явился к делу, то и надо исполнять его по доброй совести. Таким вырос. Впрочем, тут же я и опомнился. Руководитель работ обязан быть стратегом и соображать, что и когда будет исполнено. А очень скоро мы собрали все камни, хлам и возвели субботнюю горку. Был призван один из ответственных хозяев, он, постояв минут пять в смущении и раздумьях, сказал: